Любовница смерти - Акунин Борис

«Что ж, — все так же ровно молвил Заика, — давайте поговорим по душам. Я никуда не спешу. А вы?»

Мне показалось, что Дож обрадовался этим словам: «Отлично, давайте поговорим. Я ведь, собственно, не знаю, отчего вы, человек зрелый и, по всему видно, самостоятельный, так стремились попасть в число моих учеников. Чем больше я об этом думал, тем более странным мне это представлялось. Вы ведь по складу одиночка и нисколько не похожи на пресловутого субъекта, который за компанию повесился. Если у вас имеются веские причины желать смерти, вы преспокойно могли бы обойтись и безо всех этих церемоний».

«Но изобретаемые вами церемонии куда как занятны. А я, сударь, человек любопытный».

«М-да, — задумчиво протянул Дож, глядя на собеседника снизу вверх. — Вы и вправду человек любопытный».

«О, не более, чем вы, господин Благовольский», — сказал вдруг Заика.

Позднее Вам станет ясно, почему я считаю возможным теперь не скрывать от Вас подлинное имя Дожа (кстати говоря, в клубе он носит имя «Просперо»). Правда, должен сказать, что фамилии его я прежде не знал и впервые услышал ее из уст Заики.

Дож пожал плечами. «Итак, вы навели обо мне справки и выяснили мое настоящее имя. Зачем вам это понадобилось?»

«Я должен был узнать о вас как можно больше. И мне это удалось. Москва — это мой город. У меня здесь много знакомых, причем в самых неожиданных местах».

«Что же еще обо мне выяснили ваши знакомые, обретающиеся в самых неожиданных местах?» — иронически осведомился Дож, но было видно, что ему явно не по себе.

«Многое. Например, то, что, отбывая семнадцатилетний срок заключения в Шлиссельбургской крепости, вы трижды пытались покончить с собой. В первый раз, в 1879 году, вы объявили протестную голодовку, чтобы облегчить положение товарищей, которых тюремное начальство лишило права на прогулку. Вас, голодающих, было трое. На двадцать первый день вы, один из всех, согласились принимать пищу. А двое остальных остались непреклонны и умерли».

Дож весь вжался в спинку кресла, а Заика неумолимо продолжал: «Во второй раз получилось еще хуже. В апреле 1881 года вы пытались совершить самосожжение после того, как комендант приговорил вас к показательной порке за неуважительный ответ инспектору. Вы сумели каким-то образом раздобыть спички, слили из фонаря керосин, пропитали им свой тюремный халат, а запалить огонь так и не решились. После того, как вас подвергли-таки телесному наказанию, вы сплели из ниток петлю, накинули ее на прут решетки и повисли было, но и здесь в самый последний момент умирать передумали. Уже барахтаясь в петле, вы ухватились за оконный выступ и стали громко звать на помощь. Надзиратели сняли вас и переправили в карцер… С тех пор и вплоть до самого освобождения по случаю коронации государя императора вы вели себя тихо и новых самоубийственных попыток не предпринимали. Странные у вас взаимоотношения с обожаемой вами Смертью, Сергей Иринархович».

Полагаю, Виссарион Виссарионович, что Вы по вашей линии сможете без труда проверить правильность изложенных Заикой сведений, однако у меня нет ни малейших сомнений в их достоверности — достаточно было видеть Дожа. Он закрыл лицо ладонями, несколько раз всхлипнул и вообще имел самый жалкий вид. Показать бы соискателям в эту минуту их богоподобного Учителя, то-то фурор бы вышел. Я еще, помнится, подумал: уму непостижимо, как могла Смерть избрать своим орудием этакого слюнтяя? Неужто не нашлось подручного достойней? Просто даже посочувствовал ей, безносой.

Снова наступила продолжительная пауза. Дож всё всхлипывал и сморкался, а Заика ждал, пока он возьмет себя в руки. Наконец, Благовольский (как мне странно называть его этим именем) заговорил: «Вы из полиции? Ну конечно, иначе откуда бы узнали… Хотя нет, вы не можете быть из полиции — тогда вы так легко не играли бы со смертью, крутя барабан «бульдога». Это ведь мой собственный револьвер, и пули в нем были настоящие, уж я-то знаю. Кто вы? Кстати, не угодно ли присесть?»

Он показал на тяжелое дубовое кресло, стоявшее напротив.

Заика покачал головой и усмехнулся. «Ну, скажем, я представляю тайный клуб «Любовники Жизни». Считайте, что я прислан к вам с ревизией — не нарушаете ли вы правил честной игры. Я решительный противник самоубийства, за исключением некоторых особенных случаев, когда уход из жизни, собственно, самоубийством и не является. Вместе с тем, в отличие от христианских отцов-вероучителей, я считаю, что каждый человек волен распоряжаться своей жизнью и если уж решил себя истребить, то это его право. Но лишь в том случае, Сергей Иринархович, если роковое решение, действительно, принимается самостоятельно, без подталкивания или понуждения. И совсем другое дело, когда чрезмерно впечатлительному или подверженному чужим влияниям человеку, в особенности совсем молодому, намыливают петлю, услужливо подсовывают револьвер или придвигают чашу с ядом».

«О, как вы ошибаетесь на мой счет! — перебил Заику (который, впрочем, на протяжении всей вышеприведенной речи ни разу не заикнулся) Дож в крайнем волнении. — Я слабый, грешный человек! Да, я безумно, до оцепенения боюсь смерти! Более того — я ее ненавижу! Она худший мой враг. Я навеки опален и отравлен ее смрадным дыханием, трижды пахнувшим мне в лицо! Про «Любовников Жизни» вы, надо думать, сказали в фигуральном смысле, но если б такая организация действительно существовала, я стал бы фанатичнейшим ее участником!»

Заика недоверчиво качнул головой: «Неужели? Чем же тогда объяснить всю вашу деятельность?»

«А тем самым, милостивый государь! Именно тем самым и объясняйте! Я вступил в единоборство с жестокой, ненасытной гадиной, которая повадилась похищать из общества самых чистых, самых драгоценных его детей. Ведь сколько в последнее время людей, прежде всего молодых и неиспорченных, накладывают на себя руки! Это страшная болезнь, сухотка души, подаренная нам пресыщенной и изверившейся Европой. Я не гублю своих учеников, как вы вообразили, руководствуясь внешними признаками. Я не убиваю неокрепшие души, я пытаюсь их спасти! — Он нервно дернул подбородком. — Послушайте, не могли бы вы сесть? У меня артрит, чертовски неудобно всё время задирать голову».

«Странный вы избрали способ спасения неокрепших душ», — молвил Заика, садясь в кресло.

«Еще бы не странный! Но действенный, очень действенный. Мой клуб «Любовники Смерти» — своего рода лечебница для душевнобольных, а я здесь вроде психиатра. Ведь я принимаю в члены не каких-то романтичных юнцов, поддавшихся модному веянию и желающих поинтересничать перед знакомыми, а лишь тех, кто в самом деле одержим идеей смерти, кто уже поднес револьвер к виску. Я ловлю их в это опасное мгновение, завладеваю их больным вниманием и пытаюсь увести в сторону от рокового шага. Прежде всего я избавляю будущего самоубийцу от изолированности и ощущения своего беспредельного одиночества. Отчаявшийся человек видит, что таких, как он, много, и есть люди, которым, возможно, еще тяжелее, чем ему. Это необычайно важно! Так уж мы все устроены — для выживания нам необходимо знать, что на свете есть кто-то несчастней нас. Второй принципиальный компонент моего «лечения» — воскрешение любопытства. Чтобы без пяти минут самоубийца перестал заниматься только собой, а удивленно воззрился на окружающий мир. Тут все средства хороши, вплоть до шарлатанских. Я бесстыдно морочу соискателям голову всякими ловкими фокусами и эффектной мишурой».

Дож небрежно показал на свой испанский берет и средневековый кинжал.

Заика кивнул: «Ну да, вроде зажжения свечи посредством клинка, который предварительно смазан фосфором. Это старинный трюк».

«Или горящего угля на ладони, натертой смесью яичного белка, камеди и крахмала, защищающей кожу от ожога, — подхватил Дож. — Всё годится, лишь бы впечатлить и подчинить своей воле… О, не нужно так проницательно улыбаться! Вы думаете, что я себя выдал, проговорился, упомянув о подчинении. Поверьте, я отлично знаю свои слабости. Да, конечно, помимо главной цели — спасения недужных — я еще и получаю от этой игры немало удовольствия. Не стану скрывать, мне нравится властвовать над душами, меня пьянят обожание и безграничное доверие, но, клянусь вам, приобретенную власть я использую не во зло! Я выдумываю все эти мудреные, а на самом деле смехотворные обряды лишь для того, чтобы месмеризировать будущего самоубийцу, отвлечь его, вызвать интерес к вечной тайне бытия! Ведь, по моим наблюдениям, люди чаще всего приходят к мысли о самоистреблении даже не от горя или безысходности, а от отсутствия интереса к жизни, от скуки! Если же истинная причина самоубийственного порыва заключается всего лишь в нищете (а это тоже часто бывает), я стараюсь помочь такому соискателю деньгами — по возможности, каким-нибудь деликатным, не унизительным для этих болезненно гордых людей образом. — Здесь Дож запнулся и беспомощно развел руками. Зацепил пальцем крышечку бронзовой чернильницы в виде русского богатыря, поправил откинувшийся шлем и принялся нервно поглаживать его. — Но я не всесилен. Слишком много запущенных, неизлечимых случаев. Часто, слишком часто мои ухищрения бессильны. Мои питомцы гибнут один за другим, и каждая утрата отнимает у меня по несколько лет жизни. И все же я вижу, что некоторые близки к исцелению. Наверняка вы заметили по сегодняшнему поведению соискателей, что кое-кому из них умирать уже совсем не хочется. Не удивлюсь, если, испугавшись бесстрастной рулетки, кто-то больше сюда не придет, и это будет моя истинная победа. Я спас бы много больше моих подопечных, если бы только…»