Волчья сотня - Александрова Наталья

Подкараулил Ивана Алексеича вечерком поздно, да и засветил ему между глаз, чтоб на молоденьких не заглядывался. А тут вскоре и казаки в нашу деревню пришли, Иван-то Алексеич и вспомнил мне мои колотушки. Выпороли меня и в сарае заперли. Да только ночью я замок выломал, да и ходу в лес. Хотел Иванов магазин подпалить, да недосуг было. Пожил немного в лесу, после красные пришли. Ивана хозяйство разорили, а сам он куда-то пропал. А я из лесу вышел, все честь по чести, вот тут-то красные нам и показали кузькину мать – всеобщую мобилизацию объявили. И всех под ружье. Думаю, за что же мучился, в лесу мерзнул? И опять в берлогу. А как к весне дело шло, прихожу я в соседнюю деревню к бабеночке одной. Она жила с дедом своим старым. Он мне и говорит, чтобы как кто во двор, так чтоб я сразу на чердак лез. Вскоре шаги, я – на чердак и споткнулся обо что-то. Гроб сосновый, новый, видно, дед для себя припас. Слышу – лезут, я в гроб и крышкой накрылся. Слышу: кто-то тоже об гроб споткнулся, чертыхнулся так тихонечко, и понял я, что это наш Иван Алексеич! «Иван Алексеич!» – шепчу. Он с переполоху спрашивает: «Кто? Что?» Я ему шепчу, а он гроб нащупал! Я ему еще разок: «Иван Алексеич». А он от загробного голоса на гроб мой – бух! Да всеми своими пудами крышку и придавил. Подышал я, подышал с минутку и задохся. Спасибо, хозяева скоро вспомнили, обоих нас водой отлили.

– Да, вот какое дело, – раздался прежний густой бас, – а вот я кабы не зверел в бою, может, и воевал бы. А на германской я чисто тебе волк, ажно зубами врага брал, ажно сине в глазу. Памяти не станет. Чисто сумасшедший. Оттого и сбег в леса.

Тут послышались бульканье и радостные крики оживления, видно, пасечник принес еще один жбан горилки.

– Однако время нам уходить, – шептал Саенко, – как раз они горилкой увлекутся, мы и ходу…

Так и сделали – пошли тихонько, хоронясь в траве, пригибаясь под каждым кустом. Они не знали, что пасечник часто поглядывал в окно зоркими не по возрасту глазами и тут не пропустил своей злой минуты. Мелькнули за плетнем два смутных силуэта, пасечник мигом выскочил во двор и обнаружил, что скирда соломы разворошена сбоку, а трава под вишнями сильно примята.

– Ну вот что, ребята, – строго сказал он, войдя в хату, – я вас кормил-поил, теперь и вы мне службу нетрудную сослужите. Вон там, видите, кусты колышутся? Сидят там два человека, со вчерашнего дня они вокруг хаты крутятся. Так вот вы мне их поймайте. Уж расстарайтесь за ласку мою да за продовольствие…

– Как же мы их поймаем, когда у них, должно, винтовки да револьверы имеются? – опасливо заговорил Федор, чья судьба, как он утверждал, поломалась из-за бабы.

– Я научу. Вот они сейчас пойдут к тому овражку, чтобы незаметнее пройти, так вы бегите через поле, да не топайте, и в конце овражка их и встретите.

– А ну как не пойдут они до конца оврага? – Зеленым было неохота уходить из теплой хаты от недопитой горилки.

– Пойдут, им больше деться некуда, в овраге-то никуда не свернешь.

Борис кубарем скатился ко дну небольшого оврага и перевел дух.

– Ну вот, теперь до конца, а там и до коней близко, – радостно говорил Саенко, сидевший рядом. – И чего мы ночь возле пасеки торчали, только зад я себе отморозил. Пасечник, конечно, та еще сволочь – и нашим, и вашим, всех привечает. Но не поймать его с поличным…

Они пошли по оврагу, хлюпая сапогами по небольшому ручейку. Страшно хотелось есть. Борис на ходу ухватил горсть ягод калины, что росла в изобилии по склонам. Горечь свела скулы, есть захотелось до тошноты. Вот дно оврага потихоньку пошло вверх, и тут что-то темное и мохнатое прыгнуло сверху Борису на плечи и повалило наземь. Револьвер вытащить он не успел, шашка осталась там, где паслись кони, – тяжело было ее таскать и прятаться с ней тяжело. Они барахтались в сырой траве. Человек придавил Бориса к земле, навалился сверху. Пахнуло тяжелым духом потного, давно немытого тела, зловонным дыханием – смесью кислого табака, прогорклого лука и горилки. Борис обманным приемом обмяк вдруг нарочно, как будто сознание потерял. Тот сверху перестал давить, приподнялся на локтях и прогудел басом удивленно:

– Кажись, кончился, а я его и не трогал совсем.

Борис ногой двинул лохматому по причинному месту, тот взвыл от боли, но Бориса не отпустил, а пытался съездить ему по уху, и удачно. Кулак у лохматого был ничего себе, но, видно, отощал он, будучи в зеленых, так что Борис на это ухо не оглох, просто сильно звенело. Тем не менее он двинул еще своего противника в зубы, отчасти потому что сил не было терпеть вонючее дыхание, а потом навалились на него еще двое и скрутили поясами. Рядом Саенко сидел на земле, прижимая руки к разбитому лицу, и стонал, чересчур громко, как сообразил Борис, прислушавшись.

– Ох, да что же это делается, да за что же мне такое лихо, ведь полголовы разбили, да глаз не видит…

Зеленые повели их обратно на пасеку. Борис спотыкался, бредя по кочкам со связанными руками. Шедший сзади Федор покрикивал на него сердито: он связал Бориса веревкой, что заменяла ему пояс, так что теперь полы какой-то хламиды, коей невозможно было придумать название, распахивались беспрестанно, и виднелось внутри голое тело, посиневшее от холода.

Пасечник встретил их у забора.

– Управились, ребятушки? – суетливо спросил он. – Вот и ладно, вот и дело. Узнаю, ваше благородие, – обратился он к Борису, – давно не виделись. Кто такие, что тут искали? – обратился он к Саенко.

– Батюшка, отец родной! – слезливо заныл Саенко. – Да не знаю я ничего и не ведаю, куда шли, зачем пришли. Наше дело маленькое, солдатское, одно слово – нижний чин.

– Ну, ваше благородие, – с угрозой заговорил пасечник, и Борис с удивлением отметил, что он совсем не стар, во всяком случае, не так, как хочет казаться, – ну, ваше благородие, поговорим с тобой по-серьезному. Все расскажешь как на духу, как пятки тебе прижжем! А ну, ребята, разувайте их да привязывайте вот тут во дворе! – остервенело орал он.

Давешний знакомец Федор толкнул Бориса на землю и мигом стянул сапоги. После этого он уселся рядом и скинул свои опорки.

– Эх, и хороша же кожа на сапогах офицерских! – по-детски восхитился он. – Ну, чистый хром.

Он стал натягивать сапоги, и тут экономная хохлацкая душа Саенко не выдержала.

– Да куда ж ты чурки-то свои пихаешь? – заорал он ненормальным голосом и взмахнул руками.

Борис успел заметить, что лицо у него совсем не разбито, а просто в суматохе кто-то засветил ему здоровенный синяк под левым глазом.

– Куда ж ты пихаешь? – надрывался Саенко. – Ить сапоги эти тебе размера на три меньше будут!

Хрясь! – лопнула тонкая кожа. Федор удивленно посмотрел на ноги, потом успокоился.

– Все одно, в сапогах похожу богатых, хоть день да мой. Я страсть сапоги хорошие люблю, прямо слезой меня прошибает, как хорошие сапоги вижу.

– Сапоги – вещь хорошая, – поддакнул его товарищ. – Я в восемнадцатом в поезде ехал, потом сошли мы на станции одной. Народу много, а бабуля одна узел свой еле тащит. Я подошел. «Давайте узел, – говорю, – помогу». Она мне узел еще и через плечо подала. Встряхнул я узел спиною, оттянуло аж до пояса. И твердо так давит. Думаю: «Никак, сапоги», – а спиною-то разве прощупаешь? Ну, долго ли, коротко ли, сшиб я старушечку в неглубокую канавку. Сам сел на обочине, босые мои ножки ажно ноют по сапогам. Раскинул я узел – тряпки да шляпки. И одна твердыня в мякоти – труба самоварная! Ну что ты с такой старушкой сделать должен?

– Пропали сапоги! – грустно констатировал Саенко, глядя на лопнувшие швы и корявые пальцы, вылезающие наружу.

– Вяжи их к дереву! – гнул свое пасечник.

– Э нет, хозяин, – твердо ответил тот самый обладатель густого баса, что показался Борису главным.

– Тебе спасибо за угощение, отслужили мы тебе, этих поймали, а душегубством заниматься не станем. Сам уж ты с ними управляйся, а мы пойдем. Не для того мы от войны скрываемся, чтобы людей мучить, чужую кровь проливать.

– Ребятушки, да куда ж вы? – запричитал Саенко. – Да меня-то за что отдаете извергу этому? Я сам человек простой, дома у меня хата да жена, белые забрали к себе силой, так теперь и смерть приму не за дело? Развяжите вы меня, я с вами пойду. А этот пускай здесь подыхает. – И Саенко пнул Бориса ногой.

– Сволочь! – прошипел Борис сквозь стиснутые зубы больше для фасона, чем от злобы.

На прощание дезертиры связали Борису еще и ноги и по просьбе пасечника оттащили в сарай, наполовину заполненный соломой. Саенко они после недолгих размышлений взяли с собой, им показалась вполне правдоподобной его история. Пасечник напоследок пнул Бориса в бок и вышел, навесив снаружи на дверь сарая замок. Как видно, его планы относительно допроса с применением такого действенного средства, как прижигание пяток, несколько изменились, то есть скорее всего он отложил их пока на время.

Борис со стоном подполз к стене и попытался сесть; несмотря на связанные руки и ноги, это ему удалось. Он огляделся. Сарай был небольшой, пол – твердый, земляной. Борис пошарил связанными руками под соломой, ничего не нашел. Доски на стенках пригнаны были плотно, и никаких гвоздей не торчало внутрь. Он подергал веревки, связано было на совесть. Веревка у пасечника крепкая – не растянешь, не развяжешь. Борис посидел немного спокойно, соображая. Зеленые отняли у него револьвер и нож, но почему-то оставили ремень. А на ремне была пряжка с острым краем, Борис не раз уже, неосторожно коснувшись, ранил себе палец. Если попробовать перекинуть связанные за спиной руки вперед, как акробат в цирке… Сказалась походная жизнь – Борис в последнее время похудел, стал подтянутым и подвижным. Он сам удивился, когда сложный акробатический маневр удался.