Тьма над Петроградом - Александрова Наталья

– Платон Егорыч, дорогой, да откуда же вы столько знаете? – изумился Горецкий.

Пристав насупился.

– В моем деле, драгоценнейший, без этого нельзя… Кто предупрежден, тот вооружен, так древние говорили. А они, надо сказать, большой мудрости были люди… В общем, что тут долго рассказывать, – снова воодушевился пристав, – молодой человек этот, барышнин-то воздыхатель, на бал тоже приглашен был. Папенька отвлекся, она маменьку и уговорила ему приглашение послать. Маменька, конечно, женщина достойная, но ума небольшого, это говорю вам по секрету. Так что когда искали вещичку и не нашли, я в приватной беседе его превосходительству подозрение высказал. Так, мол, и так, господин N вроде приличный человек, однако связи у него сомнительные… И списочек прилагаю. Его превосходительство прочитал и за голову схватился: в моем доме, кричит, в моем доме! Но опомнился быстро, меня убедил ход делу не давать – позору, мол, не оберешься, а девушка молодая, еще замуж выдать нужно… Так порешили мы с ним, что барышня своему возлюбленному выболтала про вещицу-то драгоценную и он уговорил ее пожертвовать на дело свободы и так далее… Ну, что там в семействе было, какие разговоры, я знать не знаю, не моего ума это дело. Думаю, прямо-то обвинять господина N его превосходительство не стал, все же доказательств нету. Однако от дома отказал окончательно и бесповоротно. Дочери допрос, конечно, учинил, однако та ни в чем не призналась, оскорбилась сильно, с отцом неуважительно говорила. И тогда дочку…

– В деревню, к тетке, в глушь, в Саратов? – улыбаясь спросил Горецкий.

– Точно вы угадали! – расцвел пристав. – Она-то, понятное дело, просилась с маменькой за границу на воды, но его превосходительство крут в гневе оказался. И услал ее к тетке в Саратовскую губернию. Так что еще раз вам напоминаю, драгоценнейший вы мой, cherchez la femme…

Аркадий Петрович воочию услышал дребезжащий смех пристава и очнулся от воспоминаний.

Дело на том и закончилось, газеты не писали, что кое-что все же пропало. Убитый вор оказался заезжим, никто его в Петербурге не знал. Аркадий Петрович отложил в памяти рассказ пристава и более к этому делу не возвращался.

Но сейчас у него перед глазами всплыл список свидетелей, который любезно показал ему тогда пристав. И в этом списке, кроме фамилии Мезенцева, было еще много фамилий. И в том числе князь Тверской. Вот именно, князь Георгий Тверской – молодой, подающий надежды блестящий офицер – гостил у своей дальней родственницы, матери того самого семейства.

Вот и все, больше Аркадий Петрович ничего вспомнить не мог. Теперь надлежало размышлять.

С князем он был знаком достаточно коротко, знал, что здесь, в Париже, князь живет бедно, страдает головными болями от давней контузии, в последнее время начал сильно пить.

Странное совпадение: как только Ордынцев с компанией отправился в далекую Россию, чтобы найти там племянницу его высочества, а равным образом увидеться и с Агнией Львовной Мезенцевой, поелику она живет вместе с Александрой Николаевной, тотчас же Горецкий узнает о смерти князя Тверского. Хотя убили-то князя раньше, раз тело пролежало в том подвале не меньше недели.

Аркадий Петрович не то чтобы не любил совпадений, по роду своей деятельности он эти совпадения просто не принимал. Тем более что князя не сбили автомобилем, не ограбили ночью на улице, а убили и спрятали тело. Стало быть, налицо злой умысел. И нет ли какой-либо более явной связи между смертью князя Тверского и опасной экспедицией в Россию, куда он, можно сказать, собственными руками впихнул Бориса Андреевича Ордынцева?

Аркадий Петрович снова поморщился, но поднялся, вышел из церкви и зашагал по улицам очень бодро, забывая даже опираться на трость с серебряным набалдашником.

Небогатые соотечественники Горецкого селились на улице Вожирар и прилегающих к ней переулках. Там были русские кафе, магазины, швейные и шляпные мастерские, которые содержали такие же русские эмигранты. Русские газеты и русские пансионы, даже русское варьете. В общем, настоящий русский уголок в Париже. Здешние жители так и говорили: «У нас на Вожираре…»

Путь Аркадия Петровича лежал совсем в другую сторону – на улицу Курсель, где на пересечении с бульваром Осман жила престарелая графиня Воронцова. Графиня занимала просторную квартиру из семи комнат на втором этаже красивого добротного дома с венецианскими балконами, Аркадия Петровича она привечала за то, что, по ее же собственному выражению, он не якшается со всякой шушерой. Она, как и Горецкий, сильно не любила эмигрантское общество, принимала мало, и только избранных, известно было, что навещает ее часто только князь Тверской. Георгий Александрович приходился ей дальней родней, графиня к нему благоволила и считала племянником.

Швейцар приветствовал Горецкого, по-военному прикоснувшись двумя пальцами к фуражке, как видно, наметанным глазом сразу определил в нем бывшего полковника.

Лифт был с зеркальными стенами, в холле стояли банкетки, обитые малиновым бархатом. Дверь открыла хорошенькая французская горничная в кокетливом кружевном передничке. Стрельнув на него любопытными глазами из-под крахмальной наколки, она спросила по-французски, как доложить о мосье. Горничная была новенькая, прежняя знала Горецкого в лицо и по имени.

Горецкий проследовал за горничной, явившейся быстро и с приветливой улыбкой, видно, велели просить скорее, из передней прямо в залу, как называла графиня светлую просторную комнату с большими окнами, выходившими на бульвар Осман. Сейчас шторы на окнах были подняты, и солнце заливало комнату с красивой мебелью красного дерева и картинами на стенах.

Графиня сидела в глубоком резном кресле возле чайного столика. Руки ее покоились на подлокотниках кресла, выполненных в виде свирепо рычащих львиных морд. Скрюченные артритом пальцы были унизаны перстнями. Графиня была очень стара, седые волосы причесаны по старинке, с буклями. На ней было простое черное платье из шерсти с глухим воротом. Однажды она сказала Горецкому в шутку, что нынешняя мода ее очень огорчает – дамы совершенно сошли с ума, грудь едва прикрыта, а спина и плечи вовсе голые. Оно-то хорошо на молоденьких да хорошеньких, а нам, старухам, обнажать нечего, вот и приходится одеваться по старинке.

– Чтой-то, батюшка, Аркадий Петрович, совсем забыл ты меня, грешную! – приветствовала графиня гостя, похоже, она и вправду обрадовалась.

Горецкий присел за столик и почтительно прикоснулся к высохшей руке графини. Он знал, что она не любит ни пожимания, ни целования рук, поскольку из-за артрита ей трудно даются сложные движения. Однако старуха ни за что не призналась бы ему в своей слабости, Горецкий выяснил это путем наблюдения.

– Сидим вот с Лизаветой Ивановной в четырех стенах, тоскуем, никто не заходит. – Графиня была слегка глуховата и говорила всегда чрезмерно громко.

Аркадий Петрович оглянулся и заметил возле окна женщину с испуганным исплаканным лицом. Это была компаньонка графини, прожившая с ней много лет. В который раз Горецкий устыдился, что совсем забыл о ее существовании. Впрочем, эта женщина умела быть совершенно незаметной.

– Лизавета Ивановна, голубушка, распорядись там насчет кофию! – крикнула графиня, раздраженно звоня в колокольчик. – Ну не дозовешься эту вертихвостку! Вот взяла на свое горе француженку в горничные, теперь мучаюсь! По-русски ни слова не разумеет, только щебечет по-своему: мадам да мадам! Ох, хвачу я с ней лиха!

Горецкий низко наклонил голову, чтобы спрятать улыбку. Старая графиня в свое время много лет жила во Франции и по-французски говорила едва ли не лучше, чем по-русски. И уклад в ее доме был всегда европейский, повара держала французского – надо сказать, большого мастера своего дела. Старуха была умна и дальновидна – живя в России, сохранила за собой и эту квартиру с картинами и мебелью, и солидный счет в парижском банке, несмотря на то что многие серьезные люди уговаривали ее перевести капитал в Россию – за ней, дескать, будущее, да и газеты до тринадцатого года вовсю кричали о русском экономическом чуде.

Вот тебе и чудо, старуха без малого девяноста лет умнее многих оказалась. Зато и живет теперь припеваючи…

– Или ты, Аркадий Петрович, чаю, может, хочешь? – громко спросила графиня.

Аркадий Петрович после отменного завтрака с комиссаром не хотел ни есть, ни пить, но отказаться от кофе – значило бы сильно обидеть графиню. Он прекрасно знал, что старуха из упрямства в последнее время тянется ко всему русскому – самовар даже завела, лакея русского где-то отыскала, обрядила его в косоворотку вышитую, хотела в прихожей чучело медведя поставить с серебряным подносом в лапах, искали по всему Парижу, да не нашли.

Так что ничего у графини не вышло. Повар Жак наотрез отказывался готовить расстегаи, кулебяку и бараний бок с гречневой кашей и даже пригрозил увольнением. Лакей оказался нечист на руку, его поймали на краже столового серебра, кое-что успел, мерзавец, снести к скупщику краденого на том же Вожираре. Самовар стоял без дела, да и ладно, поскольку ни русскую кухню, ни чай из самовара графиня терпеть не могла. Но считала своим долгом предложить гостю чаю.