Пока не пробил час - Глебова Ирина

Петрусенко с сомнением покачал головой:

– Я бы не стал так сразу отбрасывать эту версию! Но вот вам другая. Убийца – здешний, человек с больной психикой, попросту говоря – маньяк. Савичева жертва случайная, а вот ваша жена – уже нет. Именно с вами он таким образом вступает в игру, провоцирует.

– А вот здесь, Викентий Павлович, у вас логика хромает!

– Почему же?

– Во-первых, это не может быть маньяк – до сих пор в городе не случалось подобных убийств.

– Все когда-нибудь начинают, совершают преступление в первый раз.

– Предположим! Но зачем же нужно было убивать Веру? Ведь как хорошо все складывалось: арестован другой, осужден, можно жить дальше, без страха. Для заезжего преступника все равно – уехал, и все! Но для местного ошибка следствия – это просто подарок. Живи себе спокойно! А он – вновь на себя внимание! Зачем?

Петрусенко явно наслаждался дискуссией.

– Вы забываете, – возразил он почти весело, – что мы условились: убийца – маньяк! А для таких, даже если он умный человек, главное – собственное непреодолимое желание. Тут они ничего не могут поделать – идут за ним, как лунатики… Впрочем, – Викентий Павлович пожал плечами, – не обязательно убийце быть маньяком. У убийцы почти всегда присутствует мания величия – я сам не раз убеждался в этом. В какой-то момент она проявляется в том, что он торжествует: «Здорово я обманул этих тупиц полицейских! Вон они судят вместо меня какого-то простака, а я ловко ускользнул от правосудия! Как я умен!»… Но потом, когда взоры всех людей обращены на мнимого преступника, когда на суде так живо расписывают кровавое убийство, которое тот якобы совершил, а публика ужасается, – настоящий преступник начинает завидовать и злиться. Наступает момент, когда ему хочется вскочить и закричать: «Это не он, это я все сделал! Я!» Но все же инстинкт самосохранения у него выше тщеславия. Просто сказать об этом он не может. И тогда «говорит» иным способом. Он совершает точно такое же преступление, исключительно чтобы заявить: «Вы все глупцы! Я вас обманул! Я – вот он: умный, неуловимый, жестокий…» Возможно, мы имеем дело именно с таким случаем.

Макаров молчал, обдумывая. Но Викентий Павлович не дал ему долго размышлять.

– А не приходила ли вам в голову мысль о мести? – спросил с интересом. – Наверняка есть в городе люди, которым вы здорово досадили! Такова извечная наша полицейская участь…

Анатолий Викторович вскинул голову:

– Что? Месть? Не-ет, не думал… Впрочем, вот же, право!

Он возбужденно прошелся по комнате и стал напротив Петрусенко.

– Пока вы не сказали – и мысли не мелькало. А теперь вспомнил! Есть один человек… Три года назад я его арестовал, драка была среди мастеровых. Он своим сапожническим ножом порезал другого сапожника, не очень сильно – тот быстро поправился. Но и когда арестовывали, и после суда все кричал о несправедливости, о том, что виноват тот, пострадавший. И угрожал мне… Даже слова его помню: «Будет тебе, шкура, так же плохо! Наплачешься!»

– А где сейчас этот сапожник?

– Как раз недавно вышел из заключения, вернулся в город. Я его недавно встретил, так он отвернулся со злостью.

– Ну вот, – развел руками Петрусенко. – Еще одна версия!

– Три года отсидел, – покачал головой исправник. – Это же небольшой срок, зачем ему вешать на себя убийство? Глупо.

– Ну, во-первых, преступник обычно надеется, что его не уличат и он останется безнаказанным. И потом… Тюрьма с людьми разные вещи творит. Кто-то заречется еще туда попадать, а кому уголовная жизнь въедается в кровь, затягивает. Такому уже ничего не страшно… Видите, Анатолий Викторович, уже несколько версий у нас с вами наметилось. Надо проверять…

Викентий Павлович далеко не все рассказывал исправнику Макарову. Это был не его стиль – посвящать в ход своих размышлений посторонних. А Макаров, несмотря на всю свою заинтересованность, был-таки посторонним – человеком, не включенным в следственную группу. Более того: он был сам среди подозреваемых. Петрусенко видел, что ни самому исправнику, ни знавшим семью Макаровых белопольцам подобное и в голову не приходило. Он прекрасно понимал их, но формально получалось так: Макаров последним видел жену живой, у него не было твердого алиби на время убийства. Той ночью исправник дежурил – его видели и в управе, и в околотках, и на нескольких постах. Но времени никто толком не помнил – все указывали приблизительно. «Что ж, – думал по этому поводу Викентий Павлович. – Подобная небрежность только подтверждает невиновность Макарова. Он – опытный полицейский, уж сумел бы все как следует продумать, организовать себе убедительное алиби».