Только одной вещи не найти на свете - Руис Луис Мануэль

— И когда это случилось?

— Два года назад, — всхлипнула Мариса и отшвырнула сигарету. — Только не спрашивай, лучше он был Хоакина или хуже. Нет, конечно, не лучше. А может, все-таки лучше. Просто я не находила в себе сил, чтобы отказаться от того или другого, а теперь судьба решила проблему за меня.

— Как все началось?

— Помнишь фарфоровый кувшин с двумя ручками у меня в гостиной? Я его купила у Альмейды. Ты ведь знаешь, я всегда сходила с ума от старинного фарфора. Рафаэль доставал для меня кое-какие вещи и всегда был подчеркнуто внимателен. Ну как тебе объяснить? Хоакин, он ведь очень добрый и покладистый, но порой мне кажется, что я для него все равно что мебель. А Рафаэль водил меня ужинать, однажды мы даже совершили тайное путешествие, можешь себе представить…

— Представляю, — скромно потупилась Алисия.

— И сейчас мне было совершенно необходимо рассказать тебе обо всем, Алисия, излить душу. Ведь когда я сегодня утром услышала о случившемся, у меня вот здесь, в груди, что-то заледенело. Я думала, что задохнусь, не выживу, а Хоакин смотрел так, будто я захлебнулась кофе. Для меня это было как удар кинжала. Прости, что я столько времени скрывала от тебя…

— Ничего, переживу…

— Спасибо! — Мариса сжала руки Алисии, которые оказались не такими теплыми, как она ожидала. — Да, разумеется, я должна была рассказать тебе раньше. Но мы с ним договорились держать наши отношения в тайне, в тайне ото всех. И дело не только в Хоакине. Поэтому мы почти нигде не показывались вместе: только иногда на улице, изредка, как я уже сказала, ужинали в ресторане или ходили в кино. Лучше было сохранять все как есть, ничего не меняя.

— И тебе это удавалось? — с большим сомнением в голосе спросила Алисия. — Я хочу сказать, удавалось каждого из них двоих поместить в отдельный ящичек и не давать им оттуда высовываться?..

— Да, понимаю, что ты имеешь в виду. — Искра недоверия мелькнула в глазах Марисы. — Тебе кажется противоестественным и даже отвратительным, когда вот так делят свою жизнь: вилки с одной стороны, ложки — с другой, и чтобы не смешивались, все на положенном месте, ничто не должно нарушать благопристойного и приятного течения жизни; мерзкое равновесие, никакого холестерина, никаких эксцессов, никакой путаницы — все безупречно с гигиенической точки зрения, все только с анестезией.

— Это ты теперь так говоришь, — попробовала возразить Алисия.

— Да, разумеется. Я свое отплакала, и с меня довольно, больше не буду. Я даже не знаю, положено мне было плакать или нет, и что в таких ситуациях велит любовный протокол. Да и вообще: из-за кого я рыдала? Из-аа него, из-за Хоакина, из-за самой себя? И прошу тебя, Алисия, хотя это и так понятно: пусть весь наш разговор останется строго между нами.

— Разумеется.

Алисия не нашла, что еще добавить. Она чувствовала, что привычные слова утешения слишком истерты, они похожи на грязные носовые платки; и лучшим выражением душевного сочувствия будет молчание. Она мягко погладила Марису по черным волосам, но жест получился неискренним, фальшивым. Потом улыбнулась. Теперь Мариса жаждала задать ей кое-какие вопросы.

— Это и вправду сделал дон Блас? — Голос Марисы продрался сквозь хрипоту. — В сегодняшней газете названа фамилия и первая буква имени подозреваемого. Это он?

— Не знаю. Но его допрашивали.

— Ирония судьбы. Это ведь я свела их, хотя мне с Бласом и разговаривать-то почти не случалось. Он спросил у меня совета по поводу какой-то вещи, которую хотел оценить, — о чем шла речь, я до сих пор так и не знаю. Я направила Бласа к Рафаэлю, а Блас его потом убил. Получается, что в некотором роде я к этому причастна. Правда? Я соучастник убийства.

— Перестань.

Рука Алисии опустилась на плечо Марисы, но теперь рука была куда теплее и заботливее, чем несколько минут назад. Они дошли до лестницы. Сегодня им очень пригодилась бы настойка пальма-дель-принсипе.

Было много причин, делавших для нее непереносимым обязательный субботний визит в маленькую квартирку на улице Франкос. И дело было не только в том, что приходилось несколько часов с неподвижностью статуи просиживать там и, пока остывает кофе и идет к концу очередная часть телесериала, нести вахту при вросшем в диван сухом теле старухи, дышавшей мучительно и надсадно, как ящерица. Конечно, пора было привыкнуть и не обращать внимания на многие отвратительные детали, но квартира свекрови буквально отравляла Алисию россыпью нестерпимых мелочей, отчего субботние посещения неизбежно превращались в крестную муку, хотя трудно сказать, что именно заставляло ее туда ходить — сострадание или мазохистская сторона ритуала. Она помнила, как и в ту субботу тоже прокручивала все это в голове, поднимаясь пешком по лестнице и готовясь войти в прихожую, страшную прихожую, где, словно удар хлыста, ее сразу встречало лицо Пабло с фотографии на консоле, лицо, пересеченное давнишней летнеотпускной улыбкой. Она поднималась по ступенькам, держа руку на перилах — металл был холодным, бедро болело тянучей болью, — опять и опять спрашивая себя: что питает эту необъяснимую инерцию, приказывающую послушно выполнять график визитов, садиться на диван, вытканный маками, подсолнухами и черт знает чем еще, и старательно отводить взгляд от того места, где притаилась другая фотография, словно случайно затерявшаяся среди видов Парижа, рядом с групповым портретом крепких молодых людей в мантиях. Потому что эта другая фотография гораздо в большей степени, чем та, из прихожей, являла собой символ жестокости, открытое объявление войны, покушение на израненное и агонизирующее терпение Алисии. Старуха, жизнь которой была заполнена умершими — видимо, они и научили ее жгучей ненависти, — отлично знала, что Алисия убрала из дома все фотографии Росы, набила ими мусорный мешок, чтобы не увязнуть в болоте памяти; Алисия не в силах была вынести присутствия этого лица и этих глаз, заключенных под стекло, в рамку и словно изчезнувших под водной гладью озера, по которой можно изредка скользнуть кончиками пальцев. Тем не менее Мама Луиса непременно ставила фотографию на полку перед энциклопедией, рядом с медными часами, застывшими на четверти шестого. Видно, она хотела напомнить Алисии — со всей жестокостью, на какую была способна, — что девочка, или призрак девочки, все-таки продолжает наблюдать за ней из неведомого далека, упрекая за стремление все забыть. Поэтому Алисия, после двух ритуальных поцелуев, передав Маме Луисе полдюжины бисквитов для диабетиков, выбирала кресло, в котором можно было расположиться спиной к книжным полкам, хотя потом, чтобы глянуть на экран, ей приходилось тянуть шею и выворачивать спину. До поры до времени она сидела, уставившись на балкон и на горшки с цветами. Мама Луиса обожала конибры и знала, что у Алисии они прекрасно растут, а вот у нее, театрально причитала она, когда она пару раз пыталась их завести, цветы не жили больше двух недель. Алисия каждый раз повторяла, хотя и не была уверена, что старуха ее слушает, что главное тут — любовь и забота.