Лощина - Кристи Агата

— Должна честно признаться, месье Пуаро, что я не разделяю вашу любовь к правде. Прогулка с собакой — это предлог. Вы, наверное, заметили, что у Эндкателлов нет собаки?

— Это от меня не ускользнуло.

— Спаниеля я одолжила у садовника. Вы видите, месье Пуаро, я не всегда говорю правду…

Она улыбнулась, и Пуаро спросил себя, почему он находит эту улыбку волнующей.

— Это возможно, — спокойно ответил он. — Но вы цельный человек.

— К чему вы это говорите? — В голосе Генриетты послышалось некоторое беспокойство.

— Говорю, так как считаю, что это верно.

— Цельность, — прошептала она, как бы разговаривая сама с собой, — кто знает, что это такое?

Она опустила голову, как будто изучала узор на ковре. Потом взглянула на Пуаро:

— Вы действительно хотите, чтобы я вам сказала, почему пришла?

— Вам это трудно выразить?

— Трудно. Завтра будет дознание. Мне нужно принять решение, я должна решить, сколько…

Она не закончила фразу, встала и подошла к камину. На полке камина стояли какие-то безделушки. Она переставила все предметы и в завершение поставила на камин вазу с цветами, которую взяла на столе.

Чтобы получить представление о тем, что сотворила, Генриетта отступила на несколько шагов.

— Как вы это находите, месье Пуаро?

— Мне это совсем не нравится!

— Я и не сомневалась! — Смеясь, она все расставила по-прежнему и сказала:

— Когда есть, что сказать, нужно говорить! Вы, месье Пуаро, относитесь к людям, которым можно доверять. Считаете ли вы необходимым, чтобы полиция знала, что я была любовницей Джона Кристоу?

Генриетта говорила совершенно спокойно, без всяких эмоций, но на Пуаро не смотрела. Она устремила взгляд на стену над его головой. Указательным пальцем она не переставала водить по декоративному желобку на керамической вазе. Пуаро подумал, что это движение, должно быть, индикатор ее эмоционального состояния.

— Значит, вы любили друг друга?

— Если хотите, да.

Он не отводил от нее глаз.

— Это было не так, как вы называете это, мадемуазель.

— Да.

— Почему?

Генриетта села рядом с ним на диван.

— Самое лучшее все изложить как можно точнее, — медленно продолжала она.

Генриетта все больше интересовала Эркюля Пуаро.

— И как долго вы были любовницей доктора Кристоу? — спросил он.

— Примерно полгода.

— Я полагаю, что полиция без особого труда до этого докопается.

— Я не уверена, пусть ищет…

— Они все узнают, и очень скоро.

— В таком случае, что же мне делать? Идти к инспектору Грэнджу и сказать ему… Как сказать это человеку, у которого такие усы, усы добропорядочного отца семейства?

Пуаро провел пальцами по собственным усам, законному предмету гордости.

— Тогда как мои, если я правильно вас понимаю…

— Ваши усы, месье Пуаро — это произведение искусства. Когда их видишь, ни о чем другом думать невозможно! Я предполагаю, что они — единственные на свете.

— Так и есть!

— Вот почему я именно так с вами и разговариваю. Если предположить, что полиция знает правду о нашей связи с Джоном, необходимо ли предавать гласности эту правду?

— Смотря по обстоятельствам, — сказал Пуаро. — Если полиция будет считать, что ваша связь не имеет отношения к преступлению, то они не станут болтать напрасно. Вам будет очень неприятно, если об этом узнают?

Генриетта кивнула. Она долго молча рассматривала свои руки, лежащие на коленях, потом подняла глаза и серьезно спросила:

— Не будет ли это несправедливо по отношению к Герде? Она обожала Джона, и он умер. Для чего еще больше увеличивать ее страдания?

— Вы думаете только о ней?

— Не упрекайте меня в лицемерии! Вы считаете, что, если бы я заботилась о счастье Герды, то не стала бы любовницей ее мужа. Вы этого не поймете! Я не разрушила ее домашний очаг и не собиралась его разрушать. Я была только одной из многих…

— Значит, он был таким? Она горячо возразила:

— Нет, нет, вы не правы! Я как раз очень не хочу, чтобы так думали. Не нужно составлять о Джоне ошибочное представление. Поэтому-то я и пришла к вам. Я хотела объяснить вам, каким был Джон. Я хорошо представляю себе, что может произойти, мне, кажется, что я вижу заголовки в газетах: любовная жизнь доктора Кристоу… Герда, я, Вероника Крей… Понимаете, Джон не был бабником. Женщины в его жизни почти ничего не значили. Самое важное, единственное в его жизни — это была работа. Большую часть своего времени он думал о своей работе, и ей он обязан почти всеми своими радостями. Если бы вы у него спросили имя женщины, о которой он чаще всего думает, он бы вам назвал миссис Крэбтри!

— И кто же она такая, эта миссис Крэбтри?

В голове Генриетты зазвучали слезы и смех одновременно.

— Миссис Крэбтри — старуха! Старая, грязная, сморщенная уродина! Но она полна оптимизма и энергии, и Джон ее очень уважал. Она лежит в больнице, у нее болезнь Риджуэй, очень редкое и неизлечимое заболевание, до сих пор еще нет способа лечения. Джон был на пороге открытия. Что он хотел применить, я вам объяснить не могу. Это необычайно сложно, я в этом ничего не понимаю, что-то связанное с эндокринологией, с гормонами. Джон проводил эксперименты, и миссис Крэбтри была его любимой больной. Она его очень любила и доверяла ему, она смелая и очень хочет жить. Они боролись с болезнью вместе, с одной стороны баррикады, и уже много месяцев днем и ночью Джон думал только о болезни Риджуэй и о миссис Крэбтри. Вот каким он был! Вот его образ — образ врача. Толстые и богатые женщины, которых он принимал в своем роскошном кабинете на Гарлей-стрит, — это все было второстепенное занятие. Главным для него были научный поиск, открытие, миссис Крэбтри… Мне так хочется, чтобы вы меня поняли!

Она оживилась, и Эркюль Пуаро любовался выразительными жестами ее тонких и красивых рук.

— Во всяком случае, у вас такой вид, что вы сами очень хорошо все поняли! — сказал он.

— Да, я его хорошо понимала. Джон приходил ко мне и рассказывал. Я думаю, что не столько для меня, сколько для себя. Так его мысли становились более ясными и точными. Иногда он приходил расстроенный, почти в отчаянии. В процессе объяснения ему в голову приходил какой-нибудь новый метод лечения. Я не могу вам точно передать, как это было! Как сражение… Тяжелое и суровое сражение, которое его иногда просто лишало сил, истощало…

Она замолчала, вспоминая…

Через некоторое время Пуаро спросил:

— У вас есть медицинские знания?

Она отрицательно покачала головой.

— Нет. Я знала достаточно, чтобы понимать объяснения Джона, не больше и не меньше. Прочитала несколько книг…

Последовало новое молчание. Генриетта заново переживала пришлое, исчезнувшее навсегда. Она глубоко вздохнула, вернулась к настоящему, и, когда она обратилась к Пуаро, в голосе ее звучала мольба:

— Если бы вы только могли меня понять, месье Пуаро!

— Я вас понял.

— Правда?

— Правда. Я знаю, когда говорят правду!

— Спасибо. Боюсь, что объяснить все инспектору Грэнджу будет гораздо труднее.

— Вероятно! Он скорее обратит внимание на другие стороны вопроса.

— Они так ничтожны! Какое они вообще имеют значение?

Генриетта произнесла эти слова с таким пылом, что удивила Пуаро. Он этого не скрыл.

— Поверьте мне! — сказала она. — Прошло определенное время, и я стала его стеснять, я становилась между ним и его мыслями. Я была женщиной, и это мешало ему сосредоточиться. Он начал бояться меня, он боялся влюбиться, а он не хотел никого любить, он не мог допустить, чтобы его мысли были заняты женщиной. Я стала его любовницей. Но для него эта связь не имела большого значения и никогда не стала бы важной.

Пуаро внимательно за ней наблюдал, он спросил:

— И вы считали, что все это очень хорошо? Вас это удовлетворяло?

Она встала и сухо ответила:

— Нет, я не считала, что это очень хорошо! Я такая же женщина, как все остальные…

— Тогда почему же вы?..

— Почему? — воскликнула она. — Потому что это было то, чего он хотел. Единственное, что для меня имело значение — это счастье Джона. Я хотела, чтобы у него была полная свобода мысли, необходимая для того, чтобы продолжать единственное дело на свете, которое его интересовало, — его работу! Он боялся любви, он не хотел страданий… Я это поняла и покорилась.

Пуаро почесал кончик носа и спросил:

— Только что вы говорили о Веронике Крей. Она тоже является другом Джона Кристоу?

— Они не виделись пятнадцать лет до той субботы, когда она появилась в «Долине».

— А что было пятнадцать лет тому назад?

— Они были помолвлены…

Генриетта подошла и снова села рядом с Пуаро.

— Очевидно, нужно кое-что уточнить. Тогда Джон был по уши влюблен в Веронику. А она всегда была такой, какой осталась до сих пор: подлой и самовлюбленной. Она поставила свои условия: Джон должен порвать со всем, что его интересует в жизни, и стать покорным муженьком великой актрисы Вероники Крей. Джон от этого отказался и ушел от нее. Он был совершенно прав, но он очень страдал. Он хотел, чтобы его жена во всем отличалась от Вероники, и женился на Герде. А Герда, вы меня извините, это славно упакованная дура. Было совершенно ясно, что должен наступить день, когда он пожалеет о том, что его жена так глупа. Этот день, конечно, пришел. У Джона были связи с женщинами, но они были поверхностными, и Герда о них ничего не знала. Мне кажется, что, несмотря на то, что Джон потерял Веронику из виду пятнадцать лет тому назад, внутренне он от нее так и не избавился!