Волк и семеро козлов - Колычев Владимир

– Э-э… Извини. – Отступая назад, Горбинский вытянул перед собой руку, будто закрываясь от ее насмешек.

– Ролан – мужчина. А ты мямлишь, как баба… Ты до сих пор не женат, потому что не можешь общаться с женщинами, – язвительно посмотрела на него Аврора.

Горбинский поднял голову, поправил узел галстука, прокашлялся, как оратор перед тем, как повернуть к себе микрофон.

– Я не женат, потому что мне всегда нравилась ты.

– Ну вот, уже не мямлишь, – беззвучно похлопала она в ладоши.

– Ты вправду мне очень нравишься, – на глазах смелел Горбинский.

Аврора поджала губы, осуждающе покачала головой и показала ему на дверь.

Не верила она ему. Как не верила всем, кто претендовал на ее руку после смерти мужа. Может, она и хороша собой, но мужчин больше интересовало ее материальное благополучие, а не она. То ли дело Ролан. Ему не нужны деньги, ему нужна она сама.

Небо в клеточку, жизнь в полосочку… Небо синее, теплое, а полоса черная, холодная. Сегодня этап, Ролана отправляют в дальние края. А вчера был суд, и его вольная жизнь укоротилась еще на восемь с лишним годков. Приговор был суровым – двадцать пять лет тюремного заключения. Храпов сделал все возможное, чтобы сплавить Ролана из своей вотчины куда подальше. Вот и ждала его длинная дорога в холодные сибирские края. Хорошо, что этап пришелся на лето, не придется замерзать в «столыпинских» вагонах. Хотя, если наступит многодневная жара, в той же тюрьме на колесах и угореть можно. Одним словом, нет добра, когда вокруг все худо.

В замочной скважине со скрежетом провернулся ключ, лязгнул засов, и дверь в камеру со скрипом отворилась. Сначала появились контролеры, они поставили Ролана в позу «ку», затем заковали в наручники, после разогнули, повернув лицом к вошедшему в камеру Храпову.

– Удачной тебе дороги, Тихонов, – злорадно усмехнулся начальник тюрьмы.

– Издеваешься?

– Нет, не издеваюсь. От всей души желаю тебе отсидеть весь срок и выйти через двадцать пять лет. Если доживешь.

– Еще неизвестно, кто из нас загнется раньше.

– А ты за меня не переживай. Ты за себя переживай. Кстати, я обещал тебе разговор с Авророй…

Ролан смотрел на сотовый телефон, как голодный на кусок жареного мяса.

– У тебя всего две минуты.

Храпов набрал номер телефона, поднес трубку к его уху.

– Да, – сквозь эфирную даль услышал он голос Авроры.

– Аврора, это я, Ролан!

– Я слушаю.

Голос ее звучал сухо и даже холодно.

– Это я, Ролан! Мне срок добавили. Меня отправляют на этап.

– Мне очень жаль.

Похоже, этот разговор очень ее тяготил.

– Аврора, я тебя не предавал! Я никому ничего не говорил про тебя! Они сами узнали!

– Я знаю, что ты меня не предавал. Храпов мне звонил, сказал, что ты держался достойно.

– Аврора! Меня отправляют на этап.

– Извини, но я ничем не могу тебе помочь.

– Не надо мне помогать! Просто жди меня!

– Сколько тебе дали? Четверть века?! Это ужасно… Мне будет под шестьдесят, когда ты вернешься… Хорошо, я буду тебя ждать, – не совсем уверенно сказала она. – Но было бы лучше, если бы ты дал мне свободу.

– Да, конечно, – растерянно пробормотал он.

Храпов забрал у него телефон.

– Все, время вышло, – сказал он, опуская трубку в свой карман.

– Вышло время, – безжизненно посмотрел на него Ролан.

Убила его Аврора. Как есть, убила. Такой удар нанесла, что и жить незачем. Не хочет она ждать его двадцать пять лет. И свобода ей нужна…

Со свободой понятно. Аврора еще молодая, ей не поздно выйти замуж, создать новую семью. Ясно и с тем, что четверть века – это невыносимо большой срок. Но ведь Аврора однажды уже вытащила его из заключения. У нее деньги, у нее люди, которые могут решить вопрос, как это в свое время сделал Алик Мотыхин. Но, похоже, у Авроры нет никакого желания помогать ему с побегом. Не нужен он ей. Все правильно, мавр сделал свое дело, мавр может уходить. На этап…

– Ну, все, бывай!

Храпов небрежно махнул рукой в сторону Ролана и с чувством исполненного долго вышел из камеры.

Дверь больше не закрывалась. Ролана вывели в коридор и отконвоировали на склад, где он получил по описи свои вещи из тех, что полагались ему в неволе.

Тихонов переоделся в спортивный костюм, сунул в сумку теплую жилетку – на будущее. Неплохо было бы получить что-нибудь из съестного, но посылок на его имя за последний месяц не было. Даже из одного этого можно было сделать вывод, что Аврора поставила на нем крест.

Что ж, раз уж так вышло, он готов взойти на свою Голгофу. И на этап пойдет, и срок свой до самого донышка выберет. Авроре же бог судья…

Лай собак остался позади, но еще слышны окрики конвойных, расфасовывавших по вагонам бурлящую арестантскую массу. Погрузка завершена, этап может следовать по маршруту. Но не факт, что в путь Ролан отправится сегодня. Только в одной точке отправления могут задержать на день-другой, и еще на каждой станции будут мурыжить. А солнце печет жарко, обшивка вагона накалена, внутри духота, вонь от немытых тел…

«Столыпинский» вагон уже не тот, что прежде – он совсем не похож на деревянную теплушку, в которой перевозили заключенных в прошлом веке. Внешне он похож на багажный вагон, но значительно укреплен с бортов и особенно снизу, чтобы зэки не могли вскрыть днище. Разделен на две части: в одной восемь купе для заключенных – три малых, карцерного типа, и пять больших; в другой размещается караул и даже кухня.

Ролан почему-то думал, что ему достанется карцер, но его запихнули в обычную камеру, в четвертое по счету купе. Более того, ему повезло, потому что он зашел туда первым и успел занять нижнюю полку. Напротив разместился щекастый и задастый здоровяк, на вторую запрыгнул щуплый паренек с темным от загара лицом и хищным оскалом. Рядом с ним умостился верзила в пыльных сандалиях пятидесятого размера, за ним в отсек втолкнули коренастого мужчину с лысой шарообразной головой и тяжелым взглядом. За ним в купе втиснулся чернобровый парень с татарским разрезом глаз, которого толкнул последний постоялец – спортивного сложения парень с выпученными то ли от испуга, то ли от природы глазами. Двумя руками прижимая к груди сумку, парень озирался по сторонам и дрожал, как отрезанный собачий хвост.

– Я те ща зыркалы в башку затолкаю! – шикнул на него татарин.

Парень вжался спиной в решетчатую дверь, отгораживавшую купе от коридора. Следующей жертвой должен был стать Ролан.

– А ты чего вылупился? – рыкнул на него татарин. – Быстро на пальму запрыгнул!

Разумеется, у Ролана не было никакого желания лезть на третий ярус, а если точней, то на багажную полку, которая также входила в число спальных мест.

– А ты раком загнись, я с тебя запрыгну!

– Че?!

Татарин замахнулся на него растопыренными пальцами, но Ролан не стал запугивать его в ответ – сразу ударил пальцами по глазам.

– Уй-ёё! – взвыл потомок Чингисхана, опустился на корточки и уперся спиной в дрожащего паренька.

– В следующий раз кадык сломаю, – укладывая голову на сумку с вещами, с невозмутимым спокойствием предупредил его Ролан.

Он готов был перегрызть горло любому, кто собирался силой отобрать его место. Нижняя полка – это не просто прихоть, это жизненная необходимость. В купе жарко как в бане, горячий воздух поднимается вверх, и если внизу духота, то наверху и вовсе ад. Окна в камере нет, только отдушина, воздух через которую едва поступает. Окна с матовым непрозрачным стеклом есть в коридоре; их можно опустить, но никто этого не делает, потому и ужасное пекло в вагоне.

– А мне ты что сломаешь? – спросил коренастый с шарообразной головой.

Ролан в упор посмотрел на щекастого и задастого, вдалбливая в него тяжелый гипнотический взгляд:

– Я тебя ща самого сломаю!

Щекастый дрогнул, поплыл, будто студнем сполз с нижней полки и забрался на верхнюю. Да по нему и было видно, что не может он тягаться на равных с матерым зэком.

– Ва-аще, страх потеряли, – недовольно пробормотал шароголовый, усаживаясь на освобожденную полку.

К нему тут же подсел татарин. Потирая отбитые, но все же зрячие глаза, он злобно, хотя и беспомощно, смотрел на Ролана. В конце концов досталось пучеглазому парню.

– Ну чего стоишь? На пол! Сидеть! – гавкнул на него татарин.

Он был в одной майке, и на его груди просматривались две волчьи стаи, сцепившиеся друг с другом в жестокой схватке. Красиво исполнено, видно, что специалист работал, но по большому счету эта картина ничего не проясняла. То ли татарин давал понять, что смысл его лагерной жизни – это грызня со всеми, то ли заявлял о себе как о воровском бойце, то ли он просто поклонник дикой звериной красоты. Молодой еще, лет двадцать пять ему, может, чуть больше, а в нынешние времена тюремные татуировки часто накалывают наобум, без какого бы то ни было знакового смысла.

Но шароголовый имел наколки, которые подтверждали его высокий лагерный статус. Он был в футболке, когда конвоир заталкивал его в купе; ворот немного сдвинулся в сторону, и Ролан успел заметить под ключицей шестиконечную звезду, а если точнее, шрамы, которые остались на ее месте. Возможно, когда-то он был крутым лагерным авторитетом или даже законным вором, разжалованным за какие-то грехи. А может, наколол эти звезды не по рангу, за что и поплатился. В таких случаях самозванцам дают срок, чтобы вывести наколки – можно стеклом вырезать или огнем выжечь. Шароголовый, похоже, выбрал первое. Но под шрамом все равно заметна была звезда.