Ведомство страха - Грин Грэм

V

День был ясный, и после обеда Дигби отправился погулять в сад. Прошло уже несколько дней с тех пор, как его навещала Анна Хильфе, – он был мрачен и не находил себе места, как влюблённый мальчишка. Ему хотелось доказать ей, что он не болен и голова у него работает не хуже, чем у других. Кому же интересно красоваться перед Джонсом? Шагая между цветущими шпалерами кустарника, он предавался самым необузданным мечтам.

Сад был запущенный, такой хорошо иметь в детстве, а не людям, впавшим в детство. Старые яблони росли как дички; они неожиданно поднимались из розария, на теннисном корте, затеняли окно маленькой уборной, похожей на сарайчик, – ею пользовался старик садовник, которого всегда было слышно издалека по звуку косы или скрипу тачки. Высокая кирпичная ограда отделяла цветник от огорода и плодового сада, однако от цветов и фруктов нельзя было отгородиться. Цветы расцветали среди артишоков и высовывались из-за деревьев, словно языки пламени. За плодовым садом парк постепенно переходил в выгон, там был ручей и большой запущенный пруд с островком величиной с бильярдный стол.

Около этого пруда Дигби и встретил майора Стоуна. Сначала он услышал его отрывистое сердитое ворчание, как у собаки со сна. Дигби скатился по откосу к чёрному краю воды, и майор Стоун, поглядев на него своими очень ясными голубыми воинственными глазами, сказал:

– Задание должно быть выполнено. – Весь его костюм из шотландской шерсти был в глине, как и руки: он швырял в воду большие камни, а теперь волочил за собой по берегу пруда доску, которую достал из сарая. – Не занять такую территорию – чистейшая измена. Отсюда можно держать под обстрелом весь дом… – Он подтянул доску и упёр её конец в большой камень. – Главное, устойчивость. – И стал толкать её дюйм за дюймом к следующему камню. – Теперь двигайте её вы. Я возьмусь за другой конец.

– Неужели вы полезете в воду?

– С этой стороны мелко, – сказал майор и ступил прямо в пруд. Жидкая чёрная глина покрыла его ботинки и отвороты брюк. – Толкайте! Только равномерно! – Дигби толкнул, но слишком сильно: доска перевернулась и увязла в глине. – Черт! – воскликнул майор. Он наклонился, вытащил доску, выпачкавшись до пояса, и поволок её на берег. – Извините, – сказал он. – Я чертовски вспыльчив. А вы, я вижу, не имеете военной подготовки. Спасибо за помощь.

– Боюсь, что от меня было мало толку.

– Эх, будь у меня полдюжины сапёров, вы бы тогда поглядели… – он смотрел на маленький, заросший островок. – Но чего нет, того нет. Придётся как-нибудь обойтись. И прекрасно обошлись бы, если бы повсюду не было измены. – Он внимательно взглянул Дигби в глаза, словно его оценивая. – Я вас часто здесь вижу, – сказал он. – Правда, никогда раньше не разговаривал. Но лицо ваше, простите за откровенность, мне по душе. Наверно, и вы были больны, как и все мы. Слава богу, я скоро отсюда уеду. На что-нибудь ещё пригожусь. А что с вами?

– Потеря памяти.

– Были там? – майор мотнул головой в сторону островка.

– Нет, бомба. В Лондоне.

– Паршивая война. Штатский – и контузия. – Дигби не понял, чего он не одобряет, штатских или контузию.

Его жёсткие светлые волосы поседели у висков, а ярко-голубые глаза были ослепительно чистые – он, видно, всю жизнь старался быть в форме и боевой готовности. Теперь, когда он не был в форме, в его бедном мозгу царила страшная неразбериха. Он заявил: – Где-то кроется измена, иначе этого никогда бы не случилось. – И, резко повернувшись спиной к островку и остаткам импровизированного мола, вскарабкался на берег и энергично зашагал к дому.

Дигби пошёл дальше. На теннисном корте шла ожесточённая игра. Двое людей прыгали, насупившись и обливаясь потом; единственное, что выдавало ненормальность Стила и Фишгарда, была их безумная поглощенность игрой; кончая партию, оба принимались визгливо кричать, ссориться и чуть не плакали. Так же кончалась и партия в шахматы.

Розарий был защищён от ветра двумя заборами: тем, что отгораживал грядки с овощами, и высокой стеной, которая преграждала доступ – если не считать маленькой калитки – к тому крылу дома, которое доктор Форестер и Джонс деликатно называли «лазаретом». Никому не хотелось вспоминать про «лазарет» – с ним были связаны мрачные представления: обитая войлоком палата, смирительные рубашки; из сада были видны только окна верхнего этажа, а на них решётки. Каждый из обитателей санатория отлично знал, как он близок к этому уединённому крылу дома. Истерика во время игры, мысль, что кругом измена, слишком лёгкие слезы, как у Дэвиса, – пациенты понимали, что все это признаки болезни не меньше, чем буйные приступы. Они письменно отказывались от своей свободы, вручив её доктору Форестеру, в надежде избежать чего-то худшего, но если худшее все же случится, «лазарет» тут же под рукой, не нужно ехать в незнакомый сумасшедший дом. Один Дигби не чувствовал, что над ним нависла тень: «лазарет» не для счастливых людей.