Смерть на брудершафт (Фильма 3-4) - Акунин Борис

— Как поживаешь, кровосмеситель?

Романова подобное приветствие ошарашило, но франт весело ответил:

— Привет, беспутная.

Поцеловались, сели плечо к плечу, о чем-то вполголоса заворковали.

У столика справа разыгралась сценка еще удивительней. Там, наоборот, сидела одинокая девица, краше в гроб кладут, и меланхолично потягивала какую-то отраву. Подошел такой же потусторонний юноша, без приглашения сел. Алеша подумал: наверное, приятель. И ошибся.

— Мне нравится твое лицо, — сказал юноша замогильным голосом. — В нем так мало жизни. Как тебя зовут, сестра?

— Экстаза.

— А я Мальдорор.

По бледному лицу живой покойницы скользнула улыбка:

— Чудесное имя.

Тогда кавалер взял прелестницу за руку и смело впился поцелуем в восковое запястье. Протестов не последовало.

В общем и целом здешний кодекс поведения был ясен. Простота этикета, пожалуй, облегчала задачу.

Вампир принес чашу, где в янтарной жидкости плавала черная ромашка. Прапорщик недоверчиво пригубил, из чистого любопытства — и удивился. Вкусно!

— Еще одну «Цикуту» вон на тот стол, — велел Романов, поднимаясь.

Без лишних церемоний он подсел к Алине Шаховой и напористо объявил:

— Здравствуй, сестра. У тебя восхитительно злое лицо. Хочу узнать тебя лучше. Я Армагеддон, — назвался он, вспомнив имя персонажа из какой-то декадентской книжки.

Девица повернула к нему свою действительно злую, но, на Алешин вкус, ничуть не восхитительную физиономию. Выдула струйку дыма, смерила «Армагеддона» неприязненно-презрительным взглядом — будто ледяной водой брызнула.

— Привет, Арик, — сказала лениво. — Ты из Костромы?

Он сбился с развязного тона:

— Почему из Костромы?

— Ну, из Кременчуга. Из Царевококшайска. Откуда-нибудь оттуда… — Она неопределенно помахала пальцами — длинные хищные ногти блеснули сине-перламутровым лаком. — …Из провинции. Желтая блуза, дурацкая звезда на рукаве, глаз во лбу. Фи! — Наморщила нос. — Ну ничего, не переживай. Обтешешься.

И отвернулась. Ухажер не пришелся ей по вкусу. Или же (подсказало прапорщику самолюбие) ей сейчас вообще было не до ухажеров — мадемуазель ждала заказчика, чтобы передать фотопластину.

Но отступать было поздно, да и досадно. Все равно он уже, выражаясь фотографически, засветился. Через два столика Мальдорор гладил свою Экстазу по щеке, и та терлась о его руку, как кошечка. Очевидно, здесь нужно действовать понаглее.

Романов взял Алину за почти бесплотную, птичью лапку. Наклонился.

— Как тебя зовут, беспутная? Так и сорвал бы с тебя одежды…

Она выдернула руку.

— Идиот! Сиди молча или катись. Видишь на столе кнопку? Нажму — прибежит Мефистофель.

— Кто?

— Вышибала. Возьмет за шиворот и выкинет на улицу, как нашкодившего щенка. Рядом со мной сидеть нельзя. Передвинься!

Всё это Шахова проговорила, глядя в сторону — на сцену, с которой наконец ушла тоскливая певица.

Мефистофель — это, наверно, двухметровый черт, что стоит у входа, сообразил Алексей и против воли разозлился. Ну и стерва эта Алина!

— Никто не смеет так разговаривать с Армагеддоном… — угрожающе начал он, но худой палец Шаховой потянулся к кнопке, и Романов поспешно пересел на соседний стул.

Сцена с участием вышибалы ему была совершенно ни к чему.

— Ладно. Пускай между нами зияет пустота, — примирительно сказал прапорщик, довольный, что придумал такую отличную декадентскую фразу.

Но Алина вдруг приподнялась и громко захлопала в ладоши.

Хлопали всюду. Пронзительные женские голоса экзальтированно выкрикивали:

— Селен! Селен! Просим!

Электрический свет померк. Заиграла тягучая, сонная музыка. Через весь зал, рассекая сумрак, прочертился луч, от стены до стены. К концу он расширился и заполнил светом белый прямоугольник — кто-то закрыл кривое зеркало позади сцены киноэкраном.

Выплеснувшийся из земли фонтан земли, черные комья во все стороны. Человечки с разинутыми ртами, с винтовками наперевес. Тонущий в море миноносец. Длинный ряд деревянных гробов, священник с кадилом. Травянистое поле, сплошь покрытое трупами. Пулеметное гнездо: ствол «максима» сотрясается, пулеметчик бешено разевает рот — что-то кричит. Но не слышно ни криков, ни пальбы, ни разрывов. Лишь журчит меланхоличное фортепьяно да сладко подвывает скрипка.