Трое - Фоллетт Кен

Борг нахмурился.

– Он сообщил свое подлинное имя?

– Он мертв, Пьер.

Борг раздраженно мотнул головой: Каваш вечно тыкает пальцем в какие-то личностные аспекты.

– Почему он выдал вам свое имя?

– Мы пустили в ход русское оборудование – детектор лжи, соединенный с электрошоковой установкой. И вы не готовили их к испытаниям на таком агрегате.

Борг коротко хмыкнул:

– Расскажи мы им о нем, у нас не осталось бы ни одного рекрута. Что еще он выдал?

– Ничего, чего бы мы не знали. Он мог, но я успел убить его.

– Вы убили его?

– Я положил конец допросу, чтобы он не сказал чего-либо важного. Все вопросы и ответы записываются на пленку, а потом перепечатываются. Этому мы научились у русских. – В его карих глазах застыла неизбывная печаль. – Почему… вы предпочли бы, чтобы я поручил кому-то другому убить вашего мальчика?

Борг отвел взгляд. Он не мог позволить, чтобы разговор обрел столь сентиментальный характер.

– Что ему удалось выяснить относительно Шульца?

– Агент доставил профессора в Западную пустыню.

– Это я знаю, но для чего?

– Я не знаю.

– Вы должны знать, вы же египетская разведка! – Борг подавил приступ раздражения. Дай человеку действовать по своему собственному разумению: если у него есть какая-то информация, он ее так и так изложит.

– Я не знаю, чем они там занимаются, потому что выделена специальная группа для их обеспечения, – сказал Каваш. – И мой департамент не в курсе дела.

– Есть какие-то идеи, почему так произошло?

Араб пожал плечами.

– Я бы сказал, что они не хотят информировать русских. А пока Москва получает все, что идет через нас.

– Это все, что Тофик узнал? – Борг не смог скрыть разочарования.

Внезапно в мягком голосе араба прозвучали нотки гнева.

– Этот мальчик умер за вас.

– Я поблагодарю его, когда мы встретимся на небесах. Но надеюсь, он погиб не напрасно?

– Вот это ему удалось раздобыть в апартаментах Шульца. – Каваш вытащил из внутреннего кармана и показал Боргу маленький квадратный футляр синего пластика.

– Откуда вы знаете, где он раздобыл его?

– На нем обнаружены отпечатки пальцев Шульца. А мы арестовали Тофика сразу же после его вторжения в номер профессора.

Борг открыл футляр и коснулся пальцами светонепроницаемой бумаги. Конверт не был заклеен. Он вынул из него фотонегатив.

– Мы вскрыли конверт и проявили пленку. Она пуста.

С глубоким чувством облегчения Борг сложил футляр и сунул его в карман. Теперь все обрело смысл: теперь он все понял: теперь он знал, что делать. Подошел поезд.

– Вы хотите сесть на него? – спросил он.

Каваш, слегка нахмурившись, кивнул в знак согласия и двинулся к поезду. Поднявшись, он остановился в дверях.

– Черт побери, я так и не понял, что в этом футляре, – признался Каваш.

«Пусть я тебе и не нравлюсь, – подумал Борг, – но считаю, что ты просто великолепен». Он слегка улыбнулся арабу, когда двери поезда стали сдвигаться.

– А я понял.

Американочка втрескалась в Ната Дикштейна по уши. Они работали бок о бок в густом винограднике, мотыжа землю и выпалывая сорняки, и легкий ветерок с Галилейского моря овевал их разгоряченные тела. Дикштейн стянул рубашку и, оставшись только в шортах и сандалиях, впитывал в себя солнце с тем наслаждением, на которое способны только горожане.

Он был худ и тонкокостен, со впалой грудью и шишковатыми коленями и локтями. Карен поглядывала на него, когда Дикштейн останавливался перевести дыхание, что порой позволял себе, хотя, казалось, в отдыхе он совершенно не нуждался. Упругие мускулы так и переливались под его смуглой, испещренной шрамами кожей. Она была чувственной женщиной, и ей страшно хотелось прикоснуться к ним пальцами и спросить, где он ими обзавелся.

Иногда он поднимал на нее глаза и ловил ее взгляд, после чего, не смущаясь, ответно улыбался, продолжая работать. Правильные черты его лица оставались бесстрастными. У него были темные глаза за круглыми стеклами дешевых очков, которые нравились поколению Карен, потому что такие носил Джон Леннон. Волосы у него тоже были темные и короткие.

Карен предпочла бы, чтобы они были подлиннее. Когда он усмехался уголком рта, то казался моложе; хотя так и так трудно определить, сколько ему на самом деле. Сила и энергия у него, как у молодого, но на предплечье у него синела татуировка концлагеря, из чего она решила, что ему не может быть меньше сорока лет.

Он прибыл в кибуц вскоре после Карен, летом 1967 года. Она со своими дезодорантами, противозачаточными пилюлями явилась в поисках места, где может жить в соответствии с идеалами хиппи, не напрягаясь двадцать четыре часа в сутки. Его же доставили сюда в машине скорой помощи. Она предположила, что он был ранен в Шестидневной войне, и остальные кибуцники неопределенно согласились, что, скорее всего, так оно и есть.

Но его принимали гораздо теплее, чем ее. Приняли ее дружелюбно, но с некоторой сдержанностью: ее философия могла принести сюда опасные осложнения. Ната же Дикштейна приняли, как давно потерянного и вернувшегося сына. Все толпились вокруг него, наперебой закармливая его, и отворачивались от его ран со слезами на глазах.

Если Дикштейн – их сын, то Эстер – их мать. Она была самым старым членом кибуца. Карен как-то сказала: «Она выглядит, как мать Голды Мейр», на это ей кто-то ответил: «Скорее, как отец Голды Мейр», что было встречено дружным смехом. Она ходила с клюкой и, хромая по поселку, давала всем непрошенные советы, некоторые, впрочем, были довольно мудрыми. Она оберегала больничную палату Дикштейна, отгоняя голосистых ребятишек, махая на них палкой и угрожая страшными карами, о которых даже дети знали, что они никогда не сбудутся.

Дикштейн оправился очень скоро. Через несколько дней он уже сидел на солнышке, чистил овощи для кухни и обменивался шуточками с малышней. Через две недели он уже вышел работать в поле, и скоро стал трудиться с отдачей большей, чем у молодых.

Прошлое его было смутно и туманно, но Эстер рассказала Карен историю его появления в Израиле во время Войны за Независимость.

– Их было восемь или девять, некоторые из университета, а другие – простые рабочие парни из Ист-Энда. Если у них и были какие-то деньги, они их спустили, еще не добравшись до Франции. На попутных машинах они доехали до Парижа, а там сели на грузовой поезд до Марселя. Оттуда они проделали большую часть пути до Италии. Затем они украли грузовик, бывший фургон немецкой армии, «Мерседес», и покатили с ветерком по Италии. – Лицо Эстер расплылось в улыбке, и Карен подумала, что она бы с удовольствием проделала этот путь вместе с ними.

– Во время войны Дикштейн был в Сицилии, и, похоже, там он познакомился с мафией. У них была куча оружия, оставшегося после войны. Дикштейн хотел приобрести его для Израиля, но у него не было денег. Тогда он убедил сицилийцев продать полный корабль с автоматами арабским покупателям, а потом сообщил евреям, где должна состояться передача груза.

Они поняли, на что он способен, и приняли его. Сделка была заключена, сицилийцы получили свои деньги, а затем Дикштейн с друзьями угнали судно и приплыли на нем в Израиль!

Карен от души засмеялась, сидя под тенистым фиговым деревом в окружении козочек, которые боязливо смотрели на нее.

– Подожди, – остановила ее Эстер, – ты еще не слышала концовки. Кое-кто из университетских мальчиков еще ходил под парусами на яхте, а несколько других были докерами – вот и все, что они знали о море, а им предстояло своими силами перегнать судно в пять тысяч тонн водоизмещением. О навигации они знали лишь самое главное: на судне есть компас, и оно движется по картам. Дикштейн зарылся в книги, выясняя, как включить двигатель, но потом он рассказал, что в книгах не говорилось, как выключить его. Так они и влетели в Хайфу, вопя, размахивая руками и кидая в воздух шапки, как университетская футбольная команда, – и врезались прямо в пристань.

– Их, конечно, тут же простили – оружие в то время было более ценно, чем золото, в буквальном смысле слова. Вот тогда-то и прозвали Дикштейна «Пиратом».

Он меньше всего походил на пирата, работая на винограднике в старых шортах, потрепанных сандалиях и в очках, думала Карен. И в то же время ей очень хотелось соблазнить его, но она никак не могла придумать, как это сделать. Он нравился ей, и она старательно давала ему понять, что согласна. Но он не сделал ни одного движения ей навстречу. Может, он считал ее слишком молодой и невинной. Или, может, он вообще не интересовался женщинами.

Размышления Карен были прерваны его голосом.

– Думаю, мы уже кончили.

Она глянула на солнце: в самом деле пора уходить.

– Вы сделали вдвое больше меня.

– Я привык к этой работе. Я провел здесь, приезжая и уезжая, двадцать лет. Так что тело приспособилось к этому труду.