Трое - Фоллетт Кен

Двое мужчин переглянулись, и отец кивнул.

– В общем-то была.

И тут она поняла, что все – правда, она не ослышалась, они в самом деле собираются убить единственного человека, которого она любит. Она почувствовала опасную близость слез и торопливо отвернулась, делая вид, что занялась чашками.

– Я хотел бы попросить тебя, чтобы ты кое-что сделала, моя дорогая, – обратился к ней отец. – Нечто очень важное, ради памяти твоей матери. Садись.

Держись, сказала она себе; хуже быть не может, прошу тебя.

Она глубоко вдохнула, повернулась и села лицом к нему.

– Я хочу, – сказал отец, – чтобы ты помогла Ясифу найти Ната Дикштейна.

С этой минуты она возненавидела отца. Внезапно, в долю секунды, она поняла, что его любовь к ней – обман, что он никогда не видел в ней личность, что он использовал ее, как использовал мать. Никогда больше она не будет заботиться о нем, обслуживать его, никогда больше ее не взволнует, как он себя чувствует, не страдает ли от одиночества, что ему нужно… В этой вспышке озарения и ненависти она поняла, что в один день мать тоже стала относиться к нему точно так же; и что теперь она может вести себя с ним, как Эйла, и так же презирать его.

Эшфорд продолжил:

– Есть некий человек в Америке, который может знать, где Дикштейн. Я хочу, чтобы ты отправилась туда вместе с Ясифом и узнала это у него.

Она ничего не сказала. Хассан принял ее молчание за признак непонимания и стал объяснять:

– Видите ли, этот Дикштейн – израильский агент, работающий против нашего народа. Мы должны остановить его. Кортоне, то есть человек в Буффало, может быть, помогает ему, и в таком случае помогать нам он не будет. Но он может помнить вашу мать и в таком случае пойдет на сотрудничество с вами. Вы даже можете сказать ему, что вы с Дикштейном любовники.

– Ха-ха! – во вспышке Сузи проскользнули едва ли не истерические нотки, и ей оставалось только надеяться, что они не поймут их причины. Она справилась с собой, онемев и оцепенев с бесстрастным лицом, пока они рассказывали ей об урановой руде, о человеке на борту «Копарелли», о радиомаячке на «Штромберге», о Махмуде и о его планах захвата судна, и какое значение он может иметь для палестинского освободительного движения; в конце концов, она в самом деле онемела, и ей не надо было притворяться.

Наконец, ее отец сказал:

– Так, моя дорогая, ты сможешь помочь? Возьмешься ли?

С усилием, которое удивило ее самое, она одарила их самой яркой из улыбок стюардессы, встала и сказала:

– Так сразу и не решишь. Я подумаю, пока буду в ванной.

И она вышла.

Постепенно перед ней все стало всплывать и проясняться, пока она лежала в ванной, в горячей воде, отделенная от них накрепко запертой дверью.

Вот, значит, что предстояло сделать Нату до того, как они смогут опять увидеться: украсть судно. А потом, как он сказал ей, он не упустит ее из виду, самое малое, на десять или пятнадцать лет… Может быть, это означает, что он бросит свою работу.

Но, конечно же, ничто из его планов не удастся, потому что враги осведомлены о них. Русские собираются протаранить судно Ната, а Хассан хочет первым захватить его и устроить на нем засаду. Так или иначе, но Дикштейну угрожает опасность. Так или иначе, но его уничтожат. Сузи может предупредить его.

Если бы только она знала, где он.

Насколько эти люди внизу ничего не знают о ней! Хассан просто убежден, как любой араб, мужчина-шовинист, свинья, что она безропотно сделает все, что он ей сказал. Отец же предположил, что она слепо примет сторону палестинцев, потому что он их поддерживает, а она – его отпрыск. Он никогда не догадывался, о чем и как думает его дочь; точно так же он относился и к жене. Эйла без труда могла водить его за нос: он никогда даже не подозревал, что она может быть иной, чем он себе воображал.

Поняв наконец, что она должна делать, Сузи снова перепугалась.

Но как бы там ни было, это единственный способ найти Натаниеля и предупредить его.

«Найди Ната», – вот чего они от нее хотели.

Она не сомневалась, что может обмануть их, потому что они были уверены – она на их стороне, чего и в помине не было.

Так что она сделает то, чего они от нее ждут. Она найдет Ната – а потом предупредит его.

Но не ухудшит ли она дело? Если она пустится на его поиски, то выведет их на Ната.

Но если даже Хассан не обнаружит его, Нату будет угрожать опасность со стороны русских.

А если его удастся предупредить, он сможет избежать как той, так и другой ловушки.

К тому же, может быть, ей удастся избавиться от Хассана еще до того, как она доберется до Ната.

Какой выбор? Ждать, делая вид, что ничего не случилось, надеясь услышать телефонный звонок, который так никогда и не раздастся… Она понимала, что в какой-то мере ею руководило желание увидеть Дикштейна. Заставляло ее думать подобным образом и предположение, что во время захвата судна он может погибнуть, и ей предоставляется единственная возможность спасти его. Но, кроме того, были и другие веские причины: ничего не делая, она может разрушить планы Хассана, но оставались русские со своим замыслом.

Наконец она приняла решение. Она будет делать вид, что работает на Хассана, и это поможет ей найти Натаниеля.

Как ни странно, она была счастлива. Ее приперли к стенке, но она чувствовала внутреннюю свободу; она покорилась отцу, но в глубине души не сомневалась, что одержит над ним верх; как бы там ни было, но она предана только Натаниелю.

Но она была очень-очень испугана.

Она вылезла из ванны, вытерлась, оделась и спустилась вниз, дабы обрадовать мужчин хорошими вестями.

В четыре часа утра 16 ноября 1968 года «Копарелли» подошел к Флиссенгену на побережье Нидерландов и взял на борт лоцмана, который должен был провести судно по каналу Вестешельде до Антверпена. Через четыре часа у самого входа в гавань «Копарелли» принял на борт другого лоцмана, чтобы дойти до пирса. Из основной гавани сообщающимися водными путями судно добралось до пирсов Катенджик, где и пришвартовалось.

Нат Дикштейн наблюдал за его маневрами.

Глядя, как оно медленно разворачивается, и прочитав название «Копарелли» на борту, он подумал о бочках с урановой рудой, которые скоро заполнят ее брюхо, и его охватило более чем странное чувство, подобное тому, когда он смотрел на обнаженное тело Сузи… да, это было нечто, смахивающее на страсть.

Он перевел взгляд от 42-го причала к рельсам железнодорожных путей, которые подходили почти к краю причала. На путях уже стоял состав из одиннадцати вагонов и локомотива. В каждом из десяти вагонов было по пятьдесят одной 200-литровой бочке с запаянными крышками и надписью «Запломбировано» на боку; в одиннадцатом вагоне было только пятьдесят бочек. Он был так близок к ним, к этому урану; сделав несколько шагов, он мог прикоснуться к содержимому вагонов, что однажды и сделал, еще утром, когда подумал: а не проще просто высадить вертолетный десант израильских коммандос и просто уволочь это добро?

По расписанию «Копарелли» должен был обернуться без промедления. Портовые власти не сомневались, что с урановой рудой надо обращаться с предельной тщательностью, но, с другой стороны, они не хотели, чтобы она находилась на территории порта хоть минуту дольше положенного. Так что портовый кран стоял в полной готовности начать загрузку трюмов.

Тем не менее, предстояло завершить некоторые формальности перед началом погрузки.

Первый, кто на глазах Дикштейна поднялся по трапу, был официальный представитель судоходной компании. Он должен был оформить компенсацию за услуги лоцмана и получить у капитана судовую роль для портовой полиции.

Вторым человеком на борту был Иосиф Коэн. Его появление ознаменовалось привычным обрядом: он преподнес капитану бутылку виски и сел пропустить стаканчик с ним и представителем компании. К тому же он принес пачку билетов, дающих право на посещение ночного клуба и одноразовую выпивку в нем, которые вручил капитану и офицерам судна. Ему предстояло узнать имя старшего механика. Дикштейн предположил, что он может заглянуть с этой целью в судовую роль, дабы каждому офицеру поименно вручить по билету в ночной клуб.

Как бы он там ни действовал, его старания увенчались успехом: спустившись по трапу и направляясь по набережной в свой офис, он, проходя мимо Дикштейна, пробормотал, не замедляя шага: «Механика зовут Сарн».

Лишь к полудню кран приступил к работе, и докеры стали устанавливать бочки в трех трюмах «Копарелли». Каждая бочка перегружалась в отдельности, а в трюме ее предстояло раскрепить деревянными клиньями. Как и предполагалось, до вечера погрузку завершить не удалось.

Вечером Дикштейн направился в лучший ночной клуб города. За стойкой рядом с телефоном сидела потрясающая женщина примерно тридцати лет, с густыми черными волосами и тонким аристократическим лицом, на котором застыло легкое выражение брезгливости. На ней было элегантное черное платье, которое предоставляло взгляду почти всю длину ее совершенных ног и большую часть высокой округлой груди. Дикштейн еле заметно кивнул ей, но не обмолвился ни словом.