Хирург - Герритсен Тесс

И кто из них впредь при виде женского горла не испытает непреодолимое желание вонзить в него нож?

* * *

У нее горло такое же бледное, как, наверное, было и у Ифигении. Она берегла его от солнца, как и все рыжие, и лишь редкие веснушки портят ее алебастровую кожу. Все эти два года она берегла свою шею для меня. Я ценю это.

Я терпеливо ждал, пока она очнется. Я не сомневаюсь, что она уже проснулась и знает, что я рядом. Это видно по тому, как участился ее пульс. Я касаюсь ее горла – ложбинки, что повыше грудной клетки, и она судорожно вздыхает. Она задерживает дыхание, пока я глажу ее шею, прочерчивая пальцем сонную артерию. Пульс бьется сильно, и кожа ритмично вздымается. Я чувствую, как у меня под пальцем зарождается первая капелька пота. Пот словно дымка обволакивает ее кожу, и лицо начинает светиться. Когда я подбираюсь к ее челюсти, она наконец делает выдох; он похож на стон, потому что мешает клейкая лента на губах. Нет, моя Кэтрин не должна так скулить. Другие были глупыми газелями, но Кэтрин – тигрица, единственная, кто осмелился вступить в схватку и пролить кровь.

Она открывает глаза и смотрит на меня, и я вижу, что она все понимает. Я наконец победитель. А она, самая достойная из всех, – побежденная.

Я выкладываю свои инструменты. Они приятно клацают о металлический лоток, который я поставил возле кровати. Я чувствую что она наблюдает за мной, и знаю, что ее взгляд прикован к сверкающей стали. Она знает предназначение каждого инструмента, она и сама ими не раз пользовалась. Ретрактор нужен, чтобы расширить края раны. Гемостат перекроет кровеносные сосуды. А скальпель -о, мы оба знаем, для чего он используется.

Я ставлю лоток в изголовье, чтобы она могла видеть дальнейшее действие. Мне не нужно ничего говорить; обо всем скажет мерцание инструментов.

Я касаюсь ее живота, и брюшные мышцы напрягаются. Это нерожавший живот, его ровную поверхность не портят никакие рубцы Лезвие пройдет по нему как по маслу.

Я беру скальпель и прижимаю его кончик к животу. Она судорожно вздыхает, и глаза ее расширяются.

Однажды я видел фотографию зебры, сделанную в тот момент, когда в ее шею впиваются клыки льва и глаза ее закатываются в смертельном ужасе. Я никогда не забуду этот образ. Его я вижу и сейчас, в глазах Кэтрин.

* * *

«О Боже. О Боже. О Боже».

Кэтрин с трудом дышала, чувствуя, как впивается в кожу острие скальпеля. Обливаясь потом, она закрыла глаза, с ужасом ожидая предстоящей боли. Судорожный всхлип застрял в горле, в нем была мольба к Всевышнему о смерти быстрой, но только не такой. Только не мучительное кромсание плоти.

Скальпель убрали.

Она открыла глаза и посмотрела в его лицо. Такое неприметное, незапоминающееся. Человек, которого она могла встречать десятки раз и не обращать на него внимания. И тем не менее он знал ее. Он блуждал по орбите ее мира, поместив ее в центр своей вселенной, а сам все время оставался в тени.

«И я даже не догадывалась о том, что он где-то поблизости».

Он отложил скальпель в лоток. И, улыбаясь, произнес:

– Еще не время.

Только когда он вышел из комнаты, она догадалась, что пытка отложена, и испустила вздох облегчения.

Так вот в чем заключалась игра. Продлить муку, продлить удовольствие. Он хотел, чтобы она пока жила и думала о том, что последует дальше.

«Каждая минута жизни – это шанс на спасение».

Действие хлороформа закончилось, и она, находясь в полном сознании, судорожно пыталась найти выход. Она была распластана на кровати со стальным каркасом. Одежды на ней не было, запястья и щиколотки привязаны клейкой лентой к ножкам кровати. Хотя она изо всех сил старалась высвободиться, ей это не удавалось. Тогда, в Саванне, Капра воспользовался нейлоновым шнуром, и она смогла высвободить одну руку. Хирург явно не собирался повторять такую ошибку.

Обессилевшая, взмокшая от пота, она оставила попытки освободиться и сосредоточилась на окружающей обстановке.

Над кроватью висела одинокая электрическая лампочка. Сырой воздух и запах земли подсказали ей, что она находится в подвале. Повернув голову, она смогла различить каменную кладку фундамента. Над головой заскрипели шаги, и она расслышала, как отодвинули стул. Деревянный пол. Старый дом. Наверху заработал телевизор. Она не помнила, как оказалась в этом помещении и как долго ее сюда везли. Они могли быть далеко от Бостона – в таком месте, где никто и искать не станет.

Ее взгляд упал на металлический лоток. Она уставилась на аккуратно разложенные инструменты, подготовленные к предстоящей процедуре. Сколько раз она сама выкладывала такие же инструменты, но лишь с целью спасения жизни. С помощью скальпелей и гемостатов она оперировала раковые опухоли и извлекала пули, останавливала кровотечение из поврежденных артерий и осушала полости, заполненные кровью. Теперь она видела в этих инструментах приближение собственной смерти. Он намеренно поставил их возле кровати, чтобы она могла видеть и острое лезвие скальпеля, и стальные зубы гемостатов.

«Не паникуй. Думай. Думай».

Она закрыла глаза. Страх словно живое существо стискивал ее горло своими щупальцами.

«Ты победила их однажды. И сможешь победить снова». Она почувствовала, как побежала по груди струйка пота. Выход должен быть. Просто обязан. Думать об альтернативе было слишком страшно.

Открыв глаза, она уставилась на лампочку над головой и сосредоточилась на том, что делать дальше. Она вспомнила, что говорил ей Мур: Хирург питается страхом. Он атакует женщин слабых, ощущающих себя жертвами. Женщин, с которыми он чувствует себя властелином.

«Он не убьет меня, пока не завоюет».

Она глубоко вдохнула, понимая теперь, какую партию должна сыграть.

«Победи страх. Вызови в себе ярость. Покажи ему, что тебя не сломить никакими пытками. Даже смертью».

Риццоли внезапно проснулась, и шею пронзило острой болью. Господи, только не еще одна растянутая мышца, подумала она, медленно поднимая голову и щурясь от яркого солнца, заглядывавшего в окно. Остальные столы в офисе пустовали, она была одна. Где-то около шести утра она, обессилев от усталости, уронила голову на стол, пообещав себе вздремнуть минутку. Сейчас было уже половина десятого. Пачка компьютерных распечаток, которую она использовала как подушку, была влажной от слюны.

Она посмотрела на рабочий стол Фроста и увидела висевший на спинке стула пиджак. На столе Кроу стоял пакет с булками. Выходит, коллеги заходили в офис, пока она спала, и видели ее такую неприбранную, с отвисшей во сне челюстью, да еще слюнявую. Риццоли представила себе, какое это было захватывающее зрелище.

Она встала и потянулась, пытаясь размять затекшую шею, но знала, что все это бесполезно. Ей предстояло весь день ходить скособоченной.

– Привет, Риццоли. Проснулась, спящая красавица?

Обернувшись, она увидела детектива из другой команды, который пялился на нее из-за стеклянной перегородки.

– А что, разве не похожа? – огрызнулась она. – Где все?

– Ваши с восьми утра на совещании.

– Что?

– Думаю, оно уже закончилось.

– А мне даже не сказали. – Она бросилась к двери, и от злости сон как рукой сняло. О, она знала, что происходит. Вот так и вышвыривают за борт – не говоря прямо в лицо, а унижая по капельке. Сначала не зовут на совещания, потом вообще отстраняют от дела. Низводят до никчемной канцелярской крысы.

Она влетела в зал заседаний. Там был только Барри Фрост, который уже собирал со стола бумаги. Он поднял голову, и щеки его слегка вспыхнули, когда он увидел ее.

– Спасибо, что сообщил мне о совещании, – сказала она.

– Ты выглядела такой усталой. Я решил, что потом тебе все расскажу.

– Когда, через неделю?

Фрост опустил голову, избегая ее взгляда. Они достаточно долго работали в паре, и она без труда определила, что он чувствует себя виноватым.

– Итак, я за бортом, – сказала она. – Так решил Маркетт?

Фрост печально кивнул.

– Я выступал против. Пробовал убедить его, что ты нам нужна. Но он сказал, что с этой стрельбой и все такое...

– Что еще он сказал?

Фрост неохотно проговорил:

– Что ты не допущена к работе.

«Не допущена к работе». Иначе говоря, ее карьера окончена.

Фрост вышел из комнаты. Ее вдруг затошнило от недосыпа и голода; она плюхнулась на ближайший стул и какое-то время сидела, уставившись на пустой стол. На мгновение память вернула ее в далекое детство, когда она, девятилетняя презираемая сестренка, отчаянно сражалась за право остаться в команде мальчишек. Но те, как водится, отвергали ее. То же происходило и сейчас. Она понимала, что смерть Пачеко была лишь поводом, чтобы убрать ее из команды. Подобные промахи не раз сходили с рук другим полицейским. Но женщине, да еще лучшему детективу, единственная ошибка вроде Пачеко могла стоить карьеры.