Похищение - Пиколт Джоди

Джозефина с ужасом смотрит на меня.

— И что с ней произойдет?

— По мере того как фотография будет гнить, вашей соседке будет все хуже. К ближайшему новолунию она уже извинится за то, что оболгала вас, и переведется в колледж в другом штате.

На лице Джозефины сияет улыбка. Она вытаскивает из кармана джинсов мою стандартную таксу — десять долларов.

— Спасибо, донна Васкез, — с чувством произносит она, когда в дверь заглядывает Виктор.

Он никогда не одобрял мою вторую работу, сколько я ни убеждала его, что это не профессия, а призвание. В скором времени я наловчилась принимать посетителей тайком. Не то чтобы я пыталась врать собственному мужу — просто так было проще для нас обоих. Мы притворялись, что я покончила с магией, хотя знали, что это не так.

— Это Джозефина, — представляю я. — Мы вместе занимаемся волонтерской работой в музее естественных наук.

Джозефина еще раз благодарит меня и уходит, сославшись на важную лекцию. Когда мы с Виктором остаемся наедине, он обнимает меня за плечи и начинает легонько массировать мне шею.

— Как ты себя чувствуешь?

После того как ты вчера ушла, я прорыдала несколько часов подряд, а он сидел рядом и подавал мне салфетки. И на это есть три причины. Во-первых, он хотел поддержать меня морально. Во-вторых, он меня любит. А в-третьих, он хотел напомнить мне, что я не должна топить свои печали на дне стакана, что бы ни стряслось.

— Нормально. Пока что нормально.

— Она вернется, Элиза, — заверяет меня Виктор.

Ты пропала из моей жизни на двадцать восемь лет — но почему тогда, проведя в твоем обществе всего лишь час, я так остро переживаю твое отсутствие?

Виктор гладит меня по голове. Иногда мне кажется, что он испытывает боль всякий раз, когда меня ранят. Если бы ты росла вместе со мной, я бы непременно дала тебе совет: выйди за мужчину, который любит тебя больше, чем ты его. Ибо я испробовала оба варианта и могу сказать: когда ты любишь больше, никакое колдовство в мире не восстановит нарушенное равновесие.

С твоим отцом я познакомилась, когда он пытался меня спасти. Я тогда работала в страшной глуши, в баре, куда частенько наведывались байкеры. И учти, не те чистенькие студентики, которые напиваются, а потом, когда их машины ломаются, ходят с перемазанными маслом руками. Он застал нас как раз в тот момент, когда двое «Ангелов ада» прижали меня к стене, а третий метал в меня дротики. И твой отец тигром кинулся на самого крупного.

Как выяснилось, я была в безопасности: байкеры были моими завсегдатаями, и мы время от времени устраивали шоу для зевак. Но в Чарли я влюбилась мгновенно. Дело было даже не в его красоте и не в отчаянном героизме. Нет, голова у меня пошла кругом от того, что он первый поверил: я стою того, чтобы меня спасти.

Я принадлежала к тому призрачному племени мексиканцев, которые обычно мелькают на заднем плане американской жизни: мы их горничные, официанты, садовники. В баре я очутилась просто потому, что не могла и строчки прошить ровно, а значит, о карьере портнихи можно было забыть навек. К тому же мне нравилась эта работа. Дрожжевой запах пива, доносящийся из крана, навевал мысли о тех местах, где росла эта пшеница, о тех местах, где мне не суждено побывать. Каждый посетитель, выходивший в эти двери, уносил с собой частицу меня — и мне казалось, что такими темпами я рано или поздно исчезну вообще.

В качестве благодарности я угостила твоего отца пивом. Он, наверное, даже не заметил, как у меня дрожали руки. Я даже пролила немного на стойку. Внимание Чарли привлекли мои джинсы, исписанные строчками из понравившихся мне стихов. Я коллекционировала слова, как другие коллекционируют ракушки или бабочек. «Я б лучше брал уроки пения у птицы», — прочел он вслух, но конец фразы э. э. каммингса^[21] скрылся в складках ткани на бедре.

— «Чем миллионы звезд отучивал от танца», — закончила я.

— А почему это написано у тебя на ноге?

— Потому что на куртке закончилось место.

— Ты, наверное, учишься на филолога.

— Филологи курят гвоздичные сигареты и произносят слова типа «деконструкция» и «ономатопея», просто чтобы услышать свой голос.

Он засмеялся.

— Ты права. Я однажды встречался с лингвисткой. Она даже на стираное белье и гренки смотрела в контексте «Потерянного рая».^[22]

Я неплохо знала мужчин. Мама научила меня читать предложения, которых они не произносят вслух, и завещала носить на левом запястье красный шнурок, отгонявших тех, которые видели во мне лишь очередной этап, а не пункт назначения. По горькому миндальному запаху, исходившему от кожи мужчины, я могла определить, изменял ли он своим бывшим. Но я знала лишь мужчин, похожих на себя, — мальчишек, которым сны по-прежнему снились на испанском, которые верили, что на удачу нужно зажечь красную свечу, а злословить о своих девушках нельзя, потому как наутро можешь проснуться с языком, прилипшим к нёбу. А мужчины вроде Чарли учились в университетах, сражались с математическими теоремами и смешивали химикаты в колбах, чтобы наблюдать симпатичные клубы незримых газов. Мужчинам вроде Чарли нечего было делать с девушками вроде меня.