Канал грез - Бэнкс Иэн

— Да.

Она обогнула корму «Надии» и поплыла к «Ле Серклю». Вода оставалась теплой, а волны небольшими. Она плыла ровно, стараясь найти ритм, который бы устраивал и ее тело, и воду, чувствуя себя почти в трансе. Несколько раз ей показалось, что она слышит гром. Ветер явно крепчал, и волнение усиливалось. За спиной медленно отдалялась «Надия». Корабль, отплывавший в то туманное утро из Иокогамы, столько лет назад и в другом полушарии, был обычным сухогрузом.

А вдруг, проскочила в ее голове мысль, это была «Надия»?

Понтон «Ле Серкля» был ярко освещен; в сравнении с ним само судно казалось темным. На понтоне стоял боевик, который через прибор ночного видения следил за водой. Она несколько изменила курс, направившись к носу судна. С северо-запада за холмами сверкнула молния, запоздало и смутно над озером прокатились раскаты грома. Когда она подплывала к клюзам судна, нависающего во тьме черным утесом, по воде зашлепали дождевые капли.

Добрая сказочка, сказала она своему отражению в темном окне вагона. Слишком хороша, чтобы быть правдой. Всего через несколько месяцев после их встречи он, красивый и блестящий, захотел, чтобы они стали верны друг другу и поженились, и жили вместе (если она хочет, он навсегда останется в Японии, никогда больше никуда не полетит; она сказала ему, чтобы он не сходил с ума, испугавшись, вдруг он и впрямь говорит это отчасти серьезно), и, если она захочет, завели бы детей. Он любил ее, хотел ее, был создан для нее.

Иногда она чувствовала себя с ним вдвое моложе, иногда — вдвое старше своих лет. Рядом с ним она порой ощущала себя девчонкой, взирающей в немом изумлении на его неожиданные выходки и до глубины души потрясенной его поклонением, которое в следующий миг сменялось вспышкой пылкой страсти. В иные моменты он бывал таким восторженным, преисполненным живого энтузиазма, выказывал такую ребяческую наивность, что она чувствовала себя бабушкой, которая только качает головой, глядя на буйный порыв юности и зная, что все это ни к чему хорошему не приведет, и ворчит, что дело кончится слезами.

Она сказала, что поедет к матери и все там обдумает, обсудит с нею его предложение. Он тоже хотел ехать, но она не разрешила. На станции он был печальным и подавленным и просветлел только тогда, когда увидел продавца цветов и купил ей столько роз, что она с трудом могла их унести. Всю охапку, кроме одной розы, она оставила у охранника, постеснявшись идти с таким букетом через вагон. Единственный цветок, который она взяла с собой, лежал перед ней на столике, его отражение темнело в смотрящем на каменную стену оконном стекле.

Держа розу за стебель, она катала ее по столику, наблюдая, как бархатные мягкие лепестки сминаются под тяжестью цветка, а потом снова расправляются, очутившись сверху. Она сама не знала, что сказать матери. Как всегда, Хисако скрыла от нее это свое увлечение. Она не знала, читала мать что-нибудь об этом в газетных сплетнях или нет; обыкновенно она, как и ее подруги, не читала светскую хронику, но… Ладно, это может оказаться для нее сюрпризом, а может, и нет, и тут уже ничего не поделаешь. Но что скажет мать? Ей вдруг стало тяжело при мысли, что мать, скорее всего, обрадуется и будет уговаривать ее, чтобы она согласилась. И сразу задумалась, что означает эта тяжесть.

Она все сидела и катала розу взад-вперед. Какой бы счастливой она могла стать, подумала Хисако. Какой счастливой, довольной, удовлетворенной. Она приложила большой палец к шипу и надавила, ощутила укол и стала наблюдать, как на бледной коже подушечки пальца проступила маленькая алая капелька. Она задумалась над тем, сколько часов провела за инструментом с неизменным ощущением того, что музыка должна что-то компенсировать, что она играет ради того, чтобы восполнить нечто такое, чего недостает в ее жизни. Жила тихо, если не сказать добродетельно, и если она и позволяла себе отвлечься, то всегда знала, что после передышки будет играть еще лучше. Она никогда не позволяла себе слишком высоко поднимать голову; никогда не гналась за наслаждениями, довольствуясь теми радостями, которые находила в любви к музыке, редких мимолетных романах, общении с друзьями. Ей нельзя было распыляться на обыкновенные удовольствия, жить слишком полной, яркой, насыщенной жизнью.

Почему? Да потому.

Спустя некоторое время она перестала катать цветок взад-вперед по столику, а взяла свою единственную розу и спрятала в футляр для виолончели.