Живая земля - Рубанов Андрей

Годунов послушно изобразил.

– Прекрасно, – похвалил Денис. – У вас талант.

– У меня не талант, а судимость, – ответил писатель и продул зуб. – Дали шесть лет, через полгода амнистировали. А благодарить за это надо Никитку Пружинова. Кстати, в тот день, когда тебя похитили, он мне организовал арест на сто часов. Чтоб я, значит, под ногами у него не путался… Это что, троллейбус?

– Да, – сказал Денис.

– Мощный агрегат.

– Зимой на них гусеницы ставят. И впереди – нож. И людей везет, и снег чистит. Экономия.

В длинном салоне было душно. Честной народ – главным образом старики – обсуждал очередной виток инфляции. Пахло нафталином и гнилыми зубами.

– Оплочиваем! – надсадно крикнула билетерша, и грудь ее заколыхалась.

Годунов извлек деньги. Билеты спрятал в портмоне:

– На память.

И полез, втираясь в толпу, на заднюю площадку.

– Стойте тут, – шепотом посоветовал Денис, пытаясь удержать старика за твердый локоть. – Там хулиганы.

– Хо! – сказал Годунов. – А я тебе кто? Мамаша, прими вправо! Граждане, пропустите ветерана трех войн!

Какие-то девчонки в студенческих тужурках расхохотались, а одна, самая румяная и дерзкая, встала с лавки.

– Садитесь.

– Прекратите, юная леди! – вскричал старый Гарри. – Вы меня позорите. Лучше скажите, это что там такое красненькое белеется? Неужели Кремль?

– А вы не местный? – спросила румяная и дополнительно зарумянилась.

– Местный, – сказал Годунов. – Но не отсюда. Кстати, эта телогреечка вам очень идет. Денис, смотри, какая женщина красивая! И соседка ее тоже! Девочки, а где ваши мальчики?

– А мы без мальчиков, – ответила румяная, за всех.

– Это вы зря. Таким девочкам нельзя без мальчиков. Я, правда, не мальчик давно, поэтому, сами понимаете, не навязываюсь…

На задней площадке действительно обретались несколько темноликих тощих субъектов в кожаных пиджаках. Тут пахло иначе: носками и перегаром.

– Хо! – сказал Годунов. – Шпана. Люблю.

Субъекты коротко скрипнули кожами пиджаков. Годунов огляделся и стал отвоевывать пространство, для начала – звуковое. Он обстоятельно прокашлялся, фыркнул, вздохнул и простонал длинное ругательство, совершенно нечленораздельное, но отчетливо матерное. Субъекты молчали, это была их ошибка. Денис с трудом сдерживал смех. Он кое-чему научился за три года общения со Студеникиным, Хоботовым и пацанвой из их бригады.

Одержав первую победу, Годунов тут же развил успех, встал свободно, широко раскинул руки, вцепился в поручни – оккупировал столько места, сколько смог.

– Люблю это, – громко сообщил он Денису. – По Москве, на троллейбусе, среди людей достойных. Под Куполом не так. Скучно там. Даже морду набить – и то проблема. Напьешься в кабаке – тебя на улицу не выпустят, понял? Вызовут такси. Само собой, за твой счет. То есть, понимаешь, они тебе будут наливать, сколько скажешь, но твой адрес есть в файле, и компьютер ихний, сука, сразу подсчитает, сколько денег надо заморозить на твоем счету, чтобы точно хватило на такси. И в определенный момент тебе говорят: все, родной! Больше не наливаем. Иначе тебе на такси не хватит…

– А если ты не хочешь – на такси? – спросил Денис. – Например, охота пешком пройтись, проветриться?

– Тогда ментов вызовут. А менты тебя проветрят за шесть секунд. Такой ветер организуют, что мало не покажется.

Один из кожаных субъектов – прыщавый, бледнолицый, как бы только сегодня утром вернувшийся с исправительных работ – не выдержал и хмыкнул.

– Что тут смешного, братан? – спросил Годунов, поворачиваясь. – Это, бля, грустно очень, а ты смеешься. Нашел, тоже, тему для смеха. Там, под Куполом, знаешь, как лютуют? Там за любую мелочь на сто часов закрывают, а в хате стены мягким обиты, и ты сидишь там, один, и воешь. Слезы, сопли, жить не хочется. Это называется «вживить дозу стыда». Чувствуешь чистый стыд, понял? Моральное страдание. Дают жрать – а ты не можешь жрать, тебе стыдно жрать. Тебе даже дышать стыдно. Это очень больно, братан. Сто часов – четверо суток. Кое-как уснешь, ночью проснешься от холода, хочешь клифтом укрыться – а тебе стыдно клифтом укрываться! Наутро просыпаешься, и тут же тебя накрывает: ах, бля, что я наделал, как я мог, зачем, какой я идиот… И так до вечера. Дозняк держит трое суток, на четвертый день полегче, потом выпускают и в файл отметку ставят, и если опять когда-нибудь попадешься – доза будет уже двойная, понял? Так что не надо мне тут ха-ха исполнять, братан, потому как не смешно это все, а наоборот…