Тайна на дне колодца - Носов Николай Николаевич

“Фартовый” на их языке — это нечто противоположное фрайеру, то есть свой в доску.

— Ты откуда? — спросил Крендель меня, не вынимая рук из карманов.

— Оттуда, — показал я пальцем на крышу.

— Еще скажешь, что ты сам ангел, с неба спустился.

Все вокруг фыркнули:

— Ангел! Ха-ха!

— А ты что за птица? — спросил Крендель приятеля Кочана.

— Это Артист. Петь умеет, — ответил за приятеля Кочан.

— А ну-ка, ну-ка, спой что-нибудь, — сказал Крендель и, подойдя к трубе, где горела свеча, уселся на дымоходе.

Артист принял позу певца, выпятил живот и заголосил что было силы:

Позабыт, позаброшен

С молодых ранних лет,

Я остался сирото-ою,

Счастья-доли мне нет…

— Стой, стой! Заткнись! — заорал вдруг, выходя из себя, Крендель. — Что вы все, черт вас побери, одну и ту же песню поете? Хотелось какую-нибудь новую песню послушать, а он все про то же! Ты что, никаких других песен не знаешь?

— Так это же самая жалостливая, — сказал Артист. — Я как войду в вагон, как завою, так все только сморкаются и медяки суют: только подставляй шапку.

— Артист счастливый, — сказал мне Кочан. — Петь хорошо. А вот воровать страшно. Я мильтонов ужасти до чего боюсь!

— Так чего ж не поешь? Ты бы пел, — говорю.

— Как же петь, не умеючи? Попробуй сам.

— Мне пробовать незачем, — говорю. — Попробуй ты, я проверю, есть ли у тебя слух.

— Тут не слух. Голос надо.

— Я, — говорю, — лучше знаю, что надо. Ну-ка, пропой, как Артист пел: “Позабыт, позаброшен…”

— По-за-быт, по-за-бро-шен… — заголосил Кочан, как говорится, совсем не из той оперы.

Впоследствии я убедился, что у беспризорников, как правило, совершенно не развит музыкальный слух. Может быть, потому, что они выросли без матерей и никто в детстве не пел им колыбельные песни. Какая-то причина существовала, наверно. Вообще они были молчаливы. Много разговаривать не любили. Если говорили, то коротко. Только то, что надо.

— Где же твоя книжка? — вспомнил Кочан. — Ты бы почитал, а мы бы послушали.

— Про Елеску? — усмехнулся я.

— А чего? Хорошо бы и про Елеску.

Книжки на этот раз со мной не было.

— Хочешь, стихи почитаю? — предложил я.

— Без книжки?

— Ну, я и так помню.

— Эй, пацаны, садись ближе, Ангел стихи будет читать без книжки! — провозгласил Кочан.

Я сел на теплый дымоход. Ребята уселись вокруг. Я прочитал им наизусть вступление к “Руслану и Людмиле”.

— Здорово! — одобрил Кочан. — Мне бы так, я бы в поездах читал, как Артист. Тоже, наверно, деньги давали бы.

— Еще как давали бы! — подхватил кто-то.

— Ну и чего тут, — говорю. — Выучи и читай.

— Да разве выучишь?

— Почему же не выучишь? Дети легко стихи выучивают.

— Так то дети.

— И вы дети.

— Мы беспризорники.

— Не имеет значения, — сказал я. — Давайте-ка все повторяйте за мной.

И начал:

— “У лукоморья дуб зеленый…”

— “У лукоморья дуб зеленый…” — как эхо, отозвались ребята.

Они все подвинулись ближе и сидели передо мной на песчаном полу чердака. В глазах, смотревших на меня снизу вверх, светилась надежда, что они осилят “науку”.

— “Златая цепь на дубе том…” — продолжал я.

— “Златая цепь на дубе том”.

— “И днем и ночью кот ученый…”

— “И днем и ночью кот ученый…”

— “Все ходит по цепи кругом”.

— “Все ходит по цепи кругом”.

— “Идет направо… — здесь я делал паузу, — песнь заводит…”

— “Идет направо — песнь заводит…”

— “Налево… — пауза еще больше, — сказку говорит”.

— “Налево — сказку говорит”.

— “Там чудеса… — После этого страшным голосом: — Там леший бродит!”

— “Там чудеса: там леший бродит!” — Ребята хорошо перенимали интонацию.

— “Русалка на ветвях сидит”. — Это спокойно, напевно.

— “Русалка на ветвях сидит…”

И так у нас пошло с некоторыми пропусками, которые я сделал, чтоб ребятам легче было запомнить. Наконец мы добрались до последних строчек:

И там я был, и мед я пил;

У моря видел дуб зеленый;

Под ним сидел, и кот ученый

Свои мне сказки говорил.

К этим стихам я разрешил себе прибавить еще одну жалостную строчку:

— Подайте копеечку на пропитание!

— Подайте копеечку на пропитание! — с энтузиазмом подхватили ребята.