Письма из Лондона - Барнс Джулиан

Все эти незначительные и банальные подробности воспроизводились к месту и не к месту. Поскольку игроки в шахматы, как правило, ни харизматичны, ни полиморфны, забавно было наблюдать, как Шорта всем миром впихивали в различные журналистские шаблоны. Для журнала Hello! этого консервированного рисового пудинга газетного киоска, он был Найджел-семьянин, с блаженной улыбкой позирующий на фоне своего греческого пристанища с женой Реей и маленькой дочкой Кивели в обнимку. Для Sun он был Найджел — современный британский герой, «любитель рок-музыки и оторваться с корешами за кружечкой пивка… Он прорвался из самых низов и при этом не пренебрегал и другими своими страстями — женщинами и музыкой». Шорт безропотно снялся на фотографии в стиле «мачо» — с головы до пят затянутый в черную кожу, с электрогитарой наперевес, он красовался между аршинными шахматными фигурами. Название заметки? «ITS ONLY ROOK AND ROLL BUT I LIKE IT» ^[157]. Невинная забава, нет-нет, пожалуйста, однако ж — выглядит довольно неубедительно. Кстати, у Найджела тоже есть прозвище. Если Гари — Газза, то Найджел — Ношер. Этимология? «Nigel Short» анаграмируется в языке школьников как NosherL. Git ^[158].

Шорту двадцать восемь, Каспарову тридцать, но, судя по предматчевым пресс-конференциям, можно было бы предположить, что разница в возрасте между ними гораздо значительнее. Шорт — мальчишеская фигура в костюме бутылочно-зеленого цвета с прохвессорскими очочками и стрижкой полубокс — был совершеннейший недоросль: нервозный, тушующийся, и говорил он с несколько придушенными гласными, как заика, прошедший через логопеда. На подиуме при нем находился его менеджер и бухгалтер, гроссмейстер Майкл Стин (о котором однажды было сказано, что он думает о шахматах всегда, кроме того времени, когда на самом деле играет в них); в его обязанности дядьки входило время от времени забирать микрофон и отводить каверзные вопросы. Разумеется, нет никакой причины, по которой шахматный игрок должен быть хорош в сфере паблик-рилейшнз; но даже и при этом разница между Шортом и Каспаровым была феноменальная. Во-первых, английским языком русский владеет гораздо лучше, чем Найджел. Он дирижировал пресс-конференцией без посторонней помощи и с президентской непринужденностью; чувствовал себя в своей тарелке как в геополитике, так и в шахматах; учтиво уделял особое внимание вопросам, в которых был сведущ в полной мере; и в целом выглядел в высшей степени неглупым, искушенным и открытым. В своих многочисленных бумажных интервью и телевыступлениях Шорт, по контрасту, производил впечатление человека рассудительного, сосредоточенного, основательного и педантичного, пока говорил о шахматах, — и едва-едва выросшего из штанов с помочами, когда речь заходила о еще чем-нибудь, кроме шахмат. Глядя на него, невольно вспоминаешь замечание великого чемпиона мира Эмануила Ласкера в его «Учебнике шахматной игры»: «В жизни все мы бестолочи».

Искусственно созданный ажиотаж и шумиха вокруг матча повлекли за собой хилые потуги демонизировать Каспарова. То была особенность всех чемпионатов мира, начиная с «Фишер против Спасского» — все они непременно должны были преподноситься в жанре «хороший парень против плохого парня», «либо мы, либо они», чтобы к игре можно было привлечь внимание болельщиков-непрофессионалов. Тот эпохальный матч в Рейкьявике подразумевал, что победа Фишера воплотила триумф западного индивидуализма над номинальной фигурой, выставленной Советской шахматной «машиной». (Замечание лингвистического характера: у нас иногда могла быть «программа», у них — всегда была «машина».) Когда возник Каспаров, которому предстояло провести первую из пяти своих утомительных схваток с Карповым, на Западе его описывали как молодую шпану, дерзкого аутсайде- pa — наполовину еврейского происхождения, осмелившегося подняться против Московского центра; позже он стал лицом горбачевской России, символом открытости и обновления — ведь это он сумел поставить на колени бывшего дружка Брежнева. Сейчас, в ситуации, когда Каспаров бросил вызов представителю Запада, пришлось переосмыслить его как «последнего крупного бенефициария Советской машины»; тогда как тот факт, что он собрал сильную команду секундантов из бывшего СССР, был приписан не только могуществу все той же зловещей «машины», но также и тем капиталам, которые Каспаров сколотил за время своего владычества. Шорта, таким образом, можно было изображать западным индивидуалистом, вынужденным экономить каждую копейку (при том, что своему тренеру Любомиру Кавалеку он платил £125 000 за двадцать недель работы и обещал в случае своей победы начислить премиальные в том же размере). В политическом аспекте акценты также были расставлены по-новому. Тот факт, что Каспаров переметнулся из лагеря Горбачева к Ельцину, дал Шорту, без пяти минут депутату Тори, повод осудить политические убеждения своего оппонента как «лицемерные»; кроме того, в предматчевых интервью он со знанием дела говорил о «связях с КГБ». Под чем подразумевалось, во-первых, что еще в Азербайджане Каспаров пользовался дружбой и протекцией местного босса КГБ; и во-вторых, что он прошел курс тренинга у знатного специалиста по манипуляции, позволяющий психологически выбивать своих оппонентов из колеи. «Вся эта сплетня, может быть, и яйца выеденного не стоит, — заметил Шорт касательно последнего утверждения, мимоходом ретранслировав его читателям The Times, — но она очень логично вписывалась бы в общий антураж».