Письма из Лондона - Барнс Джулиан

В двух шагах от Савоя, в «Simpson 's-in-the-Strand», оборудована Гроссмейстерская Гостиная. Вообще-то это один из тех почтенных британских ресторанов, где ростбиф прибывает в бронетранспортере из позолоченного серебра, а гинея тому, кто нарезает мясо, поможет вам увернуться от куска с хрящами. Одновременно это и место со своей шахматной историей. В прошлом веке на втором этаже Симпсоновского Дивана сходились любители и профи — чтобы откушать здесь кофию, сыграть партейку и поставить на кон шиллинг-другой; здесь в 1851 году Андерссен проводил свою так называемую «бессмертную партию», эталон самоотверженной атаки, против Кисерицкого. Затем этот клуб приказал долго жить, но изогнутая латунная табличка, гласящая «Таверна-Диван Симпсона», словно щит с гербом, висит на стене курительной комнаты внизу — которая и реквизирована ныне гроссмейстерами с их свитами. Атмосфера напоминает нечто среднее между профессорским залом и школьной раздевалкой перед спортзалом. Тут, вдали от церемоний и живого процесса игры, есть все предметы первой необходимости, чтобы следить за партией: два гигантских видеотабло в виде шахматных досок, где в режиме реального времени высвечиваются ходы, телевизор, транслирующий изображение игроков за столом, снятых общим планом фиксированной камерой, другой телевизор, опорожняющийся горячими комментариями первого часа игры, целый арсенал шахматных досок — чтобы барабанить на них вероятные развития партии, оборудованные доступы к базам данным и компьютеру Official Bulletin, пепельницы и бар за полцены. Также здесь наличествуют и излишества: пространство для того, чтобы орать и бурчать, бубнить и щебетать, рвать и метать, а также кататься по полу от злости. Комната, битком набитая гроссмейстерами, которые благим матом анализируют все что движется, напоминает кадры из телесериала о дикой природе — яростно возящиеся львята. И территориальные свои претензии они выражают точно так же: огрызаются, порыкивают, гомозятся и покусывают друг друга зауши; и только когда камера отъезжает, мы понимаем, что сами-то лев со львицей как ни в чем не бывало развалились себе на пригорке.

К концу третьей партии по Гроссмейстерской Гостиной поползли сочувственные перешептывания насчет «невезения». Шорту «не повезло» проиграть по времени в первой партии — а ведь у него было на пешку больше; «не повезло», когда он упустил свой шанс использовать возможности проходной пешки во второй партии; «не повезло», когда ладья Каспарова оказалась именно там, где нужно, чтобы пресечь мощную атаку в третьей партии. Каспаров, что неудивительно, не считал, что выиграл третью партию по этой причине: «Я все время чувствовал, что истинность на моей стороне». Шорт фыркнул на это: «Абсолютная чепуха. Шахматы — не наука». С другой стороны, он не собирался кивать на свое «невезение», чтобы объяснить случившееся. «Везение существует в шахматах, но к тому, что я упустил свой шанс на победу, это не имеет отношения. Я не слишком хорошо играл, вот и все. От вас зависит, везет вам или нет». Мой собственный опыт головокружительных восторгов и мук шестидесяти четырех клеток всегда убеждал меня, что шахматы — зона, свободная от везения, даже более свободная, чем, например, теннис (где может что-нибудь проворонить судья на линии, или мяч неправильно отскочить, на изношенном корте) или бильярд (где можно смазать удар, если на шаре оказалась крупица грязи). Несомненно, в шахматах есть только ты, твой противник, фигуры и — в каспаровских терминах — исследование истинности позиции. Я изложил свою точку зрения Колину Краучу, бородатому и дружелюбному мастеру международного класса, за которым числится один из страннейших рекордов: девять лет назад, на турнире в Лондоне, играя черными, он поставил самое большое количество — за всю историю документированных партий — непрерывно следующих друг за другом шахов, общим числом сорок три, и, методично пыхтя, додавил-таки своего соперника. Крауч утверждает, что везение существует, и двух родов: первое — когда твой противник прозевал что-то или сам испортил себе позицию к твоей выгоде (хотя это можно списать и на разницу в мастерстве, а не только на случайность); и второе — когда позиция развивается в сторону чрезвычайного осложнения, так что ни один игрок должным образом не осознает или не может увидеть преимущество — но тем не менее оба вынуждены играть. Каспаров в общем подтверждает это, когда говорит в «Смертельных играх» Фреда Вайцкина: «Обычно полагают, что шахматы — логическая игра, и да, там есть логика, но на самом верхнем уровне логику часто невозможно разглядеть. Есть такие позиции, когда рассчитать ничего уже практически нельзя, и тогда ты следуешь своему воображению, интуиции, играешь пальцами». Пусть так, но ведь даже и когда попадаешь Туда, Где Аналитика Буксует, разве и там речь не идет о превосходстве воображения, интуиции и пальцев одного игрока — а не о том, чтобы махнуть на все рукой: будь что будет? Может статься, на некоем конечном уровне шахматные игроки не хотят брать на себя абсолютную ответственность за все, что происходит.