Письма из Лондона - Барнс Джулиан

Одним из косвенных способов следовать этой точке зрения было подленько хныкать о том, в какую копеечку влетает защита писателя. Сэр Филип Гудхарт, депутат-ультраконсерватор, бесчестным образом привлек к себе внимание, подняв этот вопрос менее чем через месяц после объявления фатвы, хотя комментаторы правого толка, такие как Оберон Во, уже обскакали его. Нет уж: миллион в год (или сколько там) — это довольно-таки недорого за демонстрацию гордой веры страны в индивидуальную свободу и свободу слова. Но: небось у этого малого в кубышке завалялись пара фунтов, так почему бы ему самому не раскошелиться — в конце концов это ведь он начал всю эту заваруху, нет разве? На самом деле Рушди и так помогает возмещать расходы, к настоящему времени оплатив сумму примерно в Ј500 ООО. Надо сказать, никто не задает вопрос — сколько денег стоит его жизнь, когда речь заходит о королевских родственниках седьмая вода на киселе и выработавших свой ресурс бывших министрах Северной Ирландии, если уж оставить в покое более известных лиц, находящихся под защитой. В прошлом октябре, например, леди Тэтчер устраивала в Честере сеанс подписывания книг, в ходе промо тура своих мемуаров. Мероприятие охраняла чеширская полиция, усиленная прикомандированными офицерами из Северного Уэльса и Манчестера, плюс вертолет сверху. Дотошный депутат-лейборист раскопал данные, что этот час или около того промотура, который едва ли имел отношение к делам государства, обошелся налогоплательщикам в Ј26 398, ни гроша из которых не было оплачено автором или издателем. Если траты подобного рода не были чем - то экстраординарным, то общая цена ее двенадцатидневного книжного тура составила для страны приблизительно Ј300 ООО. И чего-то не слыхать, чтобы колумнисты правого толка поднимали шум по этому поводу.

И ладно бы только апатичное, демонстративное безразличие; бывало и хуже. «Весьма часто, — рассказал мне Рушди, — самую сильную неприязнь я ощущал в своей собственной стране». Разумеется, поскольку свобода слова является в случае Рушди ключевым пунктом, может показаться наивным жаловаться на то, что люди говорят и пишут о том, что считают нужным. Даже и так, можно было бы — или нужно — ожидать соблюдения некой степени приличий, когда речь идет о ком-то, кто заключен в тюрьму и кому грозит смерть. Можно было бы подумать таким образом по одной очень хорошей причине — что в аналогичной ситуации все именно так и было. Терри Уэйта, которого обычно описывают как «спецпредставителя архиепископа Кентерберийского», хотя позднее открывшиеся факты наводят на мысль, что архиепископ мог бы усомниться в том, что этот пустозвон должен от его имени шляться по Восточному Средиземноморью, — держали в заложниках в Бейруте в течение пяти лет. Пока он был там, щекотливые вопросы о том, что именно он там делал, точный характер его отношений с Оливером Нортом^[176], чьим козлом отпущения он мог быть, о том, были ли тщеславие, склонность к самообману и любовь к заголовкам крупным шрифтом частью его натуры и не сделали ли все эти факторы его отчасти соучастником в его собственной судьбе, — совершенно справедливо, избегались. Когда он вышел на свободу, все они были, с надлежащей тщательностью, ему адресованы.

Никаких таких внешних приличий по отношению к Рушди не соблюдалось — на всех его мотивах, какими бы они ни были, и характере, относительно которого в ходу были самые смелые фантазии — поставили жирный крест еще до того, как фатва была проанализирована. Вот некоторые из наиболее отвратительных комментариев: Роальд Даль назвал своего собрата по перу «опасным конъюнктурщиком». Бывший председатель партии Тори Норман Теббит окрестил его «выдающимся негодяем», после чего пустился в размышления о неадекватности подобной характеристики: «Разве негодяй — достаточно сильное слово для того, кто оскорбил страну, которая защищает его, кто предал и поносил бранью тех, кому он обязан своим богатством, своей культурой, своей религией, а сейчас так и самой своей жизнью? К счастью, таких негодяев, как Рушди, — поискать. Кого мне жаль, так это нашу страну, которую он выбрал себе местом для жительства». Джермейн Грир^[177] странным образом осудила его как «мегаломана, темнокожего англичанина» (то ли эти два обстоятельства как-то связаны, то ли она имела в виду меланому^[178], после чего заметила: «Тюрьма — хорошее место для писателей; сиди и пиши себе сколько влезет». (А как насчет казни? Тоже пиши сколько влезет?) Образ мыслей людей без лишних извилин озвучил таблоидный философ Ричард Л иттлджон: «Да мне плевать с высокой колокольни, укокошь иранцы Сальмуна Рушди хоть завтра… Лучше б не здесь, понятное дело, ну да…» Салонно-вел икосветской вариацией все того же мотивчика одарил нас с барского плеча историк Хью Тревор - Роупер, который, оттопырив пальчик и взяв предварительно четырехмесячный таймаут на академическое обдумывание вопроса, процедил, что «проступок Рушди имеет отношение к манерам, а не к криминалу, и закон не может в это вмешиваться. Раз уж так все получилось, я бы не пролил ни слезинки, если бы некие британские мусульмане, сокрушающиеся по поводу его манер, подстерегли бы его в темном переулке и постарались их улучшить. Если в результате этого инцидента он научится контролировать свое перо, обществу это принесет пользу, а литература не пострадает. В случае задержания исполнителей следовало бы, разумеется, признать виновными в оскорблении действием; но и они могли бы сослаться в свое оправдание на вопиющую провокацию, и, окажись они в юных летах, их можно было бы осудить всего-навсего условно. В конце концов, наши тюрьмы переполнены».