В тени горностаевой мантии - Томилин-Бразоль Анатолий

Александр Семенович быстро сел на кровати:

– Что?.. Зачем, милостивый государь, вы меня тревожите об эту пору?

Елагин подал ему бумагу с предписанием оставить Зимний дворец и отправиться в Москву или в новопожалованные имения, где ожидать дальнейшего назначения по службе. При сем ему назначалось щедрое вознаграждение.

Прочитав бумагу, Васильчиков поднял прояснившиеся глаза на обер-гофмейстера:

– Все, что ли?..

Елагин развел руками.

– Ну и слава богу, наконец-то свершилось... – Он бодро вскочил, накинул халат, весело поклонился Ивану Перфильевичу и добавил: – Ноне же съеду.

Елагину даже жалко стало молодого человека, который за два года своей «службы» никому не сделал никакой неприятности и вообще старался держаться подальше от придворных дел. И чтобы утешить, сказал:

– Ее императорское величество жалуют вас в Москве домом у Покровских ворот и достаточным капиталом на обзаведение.

Васильчиков поклонился.

– Спаси Бог, ваше высокопревосходительство. Передайте ее величеству нижайшую мою благодарность за доброту ее, понеже аудиенции, знать, прощальной не будет?..

Он посмотрел на обер-гофмейстера вопрошающим взглядом. Тот опустил глаза:

– Чаю, что так...

– Ну ин и ладно... Долгие проводы – лишние слезы...

Вечером гвардейские офицеры увидели бывшего фаворита совсем в другом виде. Пьяный и расхристанный Васильчиков горько плакал на плече то одного товарища, то другого, бормоча сквозь слезы: «Прогнала... как собаку прогнала... Слушать не пожелала... А сама-то... одно звание что „фрейлина ее величества“, а слава-то какая?..».

Кого имел в виду Александр Семенович, так и осталось неизвестным, имени он и в пьяном угаре не назвал.

7

К досаде Никиты Ивановича Панина, Потемкин не просто переселился в покои фаворита, освобожденные Васильчиковым, – он прочно, по-хозяйски занял место в сердце Екатерины. Анна вспоминала, как однажды вечером Екатерина сказала ей:

– Ну вот, Аннета, пришел богатырь и все, Бог даст, наладится...

Но это только казалось так. Уже через несколько дней Григорий Александрович как-то обмолвился, что, пожалуй, ему надо бы войти в Государственный совет... Екатерина промолчала. Такой шаг вызвал бы просто ярость Панина, чего ей не хотелось.

На следующий день за обедом, сидя по правую руку государыни, Потемкин был мрачен и почти не разговаривал. У императрицы разболелась голова, и она со слезами на глазах вышла из-за стола, не закончив обеда. Вечером он не стал по звонку красться в ее опочивальню, как делал это, скрепя сердце, первые дни... Но не потому крался, что стеснялся подобно предшественнику своему. Гордость восставала...

Екатерина пришла сама. В темном покое дух стоял, как в людской после розговин ^[57] . Потемкин сидел в старом шлафроке перед бутылкой. На блюде севрского фарфора лежали две очищенных репки, третью, надкушенную, он держал в руке... За короткое время новый хозяин успел привести помещение, где жил, в настоящий хлев. Григорий Александрович всегда отличался неопрятностью, был неаккуратен, а, привыкнув к походной жизни, весьма мало ценил удобства личного обихода...

– Гришенька, голубчик, ты не отвечайт?.. Заболел?..

– А что, к Роджерсону что-ль пошлешь?

– Фуй, не надо быть такой грубый...

– Вот чего, мать... – Он с хрустом укусил очищенную репку и громко зажевал, наливая толстой рукой из бутылки в стакан темную жидкость. – Я ведь не для тово с театру военных действий сюды приехал, чтобы на содержание пойтить, хотя бы и к вам, ваше величество. Для энтих-то дел, только свистни, что Анька, что Парашка, они тебе мигом кого надо доставят. Я за ради державы прибыл, понеже дураков много вокруг тебя развелось. А ты сама знаешь, что в службе я других-то покруче. Так что, вот и решай...

– Но, друг мой, все образуется, только не так сразу, не стоит дразнить гусей...

– А это кому как. Я сроду гусей не пасывал. От меня не гуси – турки бегали. Не считаешь нужным меня в Государственный совет определить, тогда прошу полной отставки. Готов повергнуть все к стопам вашим, только отпустите. С давних пор мечту лелею уйтить странствовать по святым местам, а посля тово затвориться в монастыре...

Он откинулся на спинку стула и так потянулся всем своим могучим телом, что сей ослон французской работы затрещал под ним и развалился. Потемкин опрокинулся навзничь, на него полетели бутылка, тарелка с репою, свечи. Голые волосатые ноги задрались кверху, а сам генерал-адъютант и подполковник Преображенского полка захохотал громко и раскатисто в наступившей темноте. Засмеялась и Екатерина.