Бремя живых - Звягинцев Василий

Полковник такой-то не вернулся с задания и признан без вести пропавшим с сохранением оклада жалованья вплоть до истечения определенного законом срока, когда безвестно отсутствующий начинает считаться безусловно погибшим. Тоже со всеми вытекающими…

Но для успокоения совести и чтобы не упустить самого последнего шанса, по всему маршруту, через каждые сто километров, сбрасывали на парашютах портативные светорадиомаяки, излучающие мощный, практически всеволновой радиосигнал, который возьмет любой приемник, от автомобильного до армейского, километров на двести. Так что все они работали с двойным перекрытием. А еще по ночам с получасовыми интервалами выдавали по три серии длинных и коротких вспышек, соответственно через две, четыре, шесть секунд.

Что-то на коде разведчиков это значило, но Максим не вникал. Главное, что в мертвом, допотопно темном мире этот сигнал должен быть заметным не меньше чем километров на двадцать, а если с отражением на облака, так и дальше. Батарей в маяках хватит как минимум на полгода. И еще в каждом были оставлены записки.

Пожалуй, это все, что можно сделать для друзей, если они еще существуют где-то поблизости. Так сбрасывают последний контейнер десанту, с которым потеряна связь. И переходят к текущими делам.

Проскользнув в разделяющий миры проем пространства-времени, «Святогоры» приземлились на аэродроме, где их не встретил никто, кроме обычной команды обслуживания.

— А ты что же, думал, их высочество будет целый день здесь сидеть, с нетерпением ожидая нашего возвращения? — желчно поинтересовался Чекменев, когда Максим осторожно выразил некоторое недоумение по этому поводу. — Запомни, господин подполковник, на будущее: то, что лично тебе кажется невероятно важным, другие воспринимают совершенно иначе. И тем более иначе, чем больше должностных ступенек вас разделяет.

Генерал пояснил свою мысль извилистым движением ладони снизу вверх.

Бубнов эту максиму[37] знал по личному опыту и без специального разъяснения, но на эмоциональном уровне все равно казалось, будто окружающие должны быть более чутки, особенно в вопросах жизни и смерти.

— Не горюй, парень, что уж теперь поделаешь, — некоторую чуткость Чекменев все же проявил, — искать ребят мы, конечно, не перестанем. Вот сегодня же напрягу Маштакова так, что мало не покажется. А пока поехали ко мне. Посидим, как водится. Досталось тебе крепко, особенно с непривычки. Да и у меня годы, видать, уже не те, чтобы по три дня не спать и в небесах по восемь часов трястись. Устал как собака…

— Кстати, Игорь Викторович, — спросил Максим, чтобы разрядить обстановку, — почему критерием усталости вы выбрали собаку? Лошадь, по-моему, куда больше устает…

Чекменев улыбнулся слегка.

— Да кто ж его знает. Говорят так. Наверное, собака просто гораздо нагляднее умеет демонстрировать усталость. Набегается, язык вывалит, дышит тяжело и смотрит жалобными глазами. А лошадь, да, конечно…

Генерал, кстати, сейчас действительно больше напоминал измученную собаку. Само собой, досталось ему. И физически, и в еще большей степени морально. Ответственность, куда денешься. Кроме того — возраст! Разницу в пятнадцать лет доктор воспринимал пока что очень серьезно.

Поехали, к удивлению Максима, не в тот особнячок, который Чекменев занимал на базе, а в его городскую квартиру. Такое как-то не было принято в кругах старших офицеров Управления. Время проводили или в Собрании, или в заведениях, считающихся подходящими для дружеских застолий, а домой обычно не приглашали.

Хотя, конечно, дом у генерала был вполне условный, то есть ни жены, ни детей, ни домочадцев Максим там не увидел. Да и были ли они вообще у Игоря Викторовича?

А в качестве помещения, в котором можно провести время, — вполне прилично. В одном из арбатских переулков стоял очень не рядовой конструкции особнячок, наверняка выстроенный между 1890 и 1910 годами. Окруженный высокой железной оградой, с контрольно-пропускным пунктом у ворот. За ними, на территории, — длинная аллея к крыльцу, заросли туй и сосен по бокам, клумбы с уже отцветающими гладиолусами и флоксами. Тихо, спокойно, будто и не центр города рядом. Умеют люди устраиваться.

Чекменев опять легко понял настроение доктора.

— Что, нравится? А только так и можно жить. Когда за бортом сплошные треволнения, ощутить пусть и относительную, а все же надежность очень по делу. Хотя ни от чего, на самом деле, это не спасает. От себя же не убежишь, так?

— Да как вам сказать. Мне до последнего момента убегать и не требовалось. Это когда с вами начал серьезно взаимодействовать, подобные мысли появились.

— Ладно, уел, уел, молодой, — похлопал его по плечу Чекменев, доставая из кармана брюк длинный ключ от входной двери. Швейцара почему-то здесь не было. Этакого с бородой и нашивками за двадцать пять лет беспорочной службы на рукавах ливреи. Что Максиму показалось странным.

— Однако хоть и уел, а не прав ты. Ни одному человеку извне навязать невозможно ничего. Хотел бы ты жить жизнью тихого пейзанина или даже доктора в серьезном заведении, вроде медсанчасти Академии, ею бы и жил. Ни я, никто другой тебя бы не тронул. Остальные-то твои коллеги как жили, так и живут, нет? Кто на госслужбе, кто частной практикой удовлетворяется.

Максим был вынужден согласиться, что да, именно так дела и обстоят.

— И Вадима никто за ворот не тянул, вполне мог тоже простым армейским доктором остаться…

Хоп! Бубнов дернулся внутренне, но сумел промолчать.

Вот оно как, оказывается? Вадим тоже армейский врач? И ни разу не проговорился? То есть моментами его познания в некоторых специальных вопросах казались слишком уж…

Но Максим все списывал на общую эрудицию. Теперь многое становилось на свое место. Нет, но все же…

А с другой стороны, наверное, так и нужно.

— Короче, так, доктор, — сказал Чекменев, действительно легко себя здесь чувствующий. Он бросил на вешалку в прихожей китель, потянул Максима за рукав в маленькую уютную комнату, вторая дверь слева по коридору.

— Короче, так. Поминать мы никого не будем. Выпьем, чтобы ребята вернулись живыми, здоровыми и поскорее. Я в это верю, понимаешь, верю, — сказал он с излишним, пожалуй, нажимом. Но и с такой степенью убежденности, что Максиму тоже захотелось забыть обо всех своих черных мыслях и тоже искренне поверить.

— На задании люди, а с заданий, знаешь, часто возвращаются, когда никто и не ждет. Я сам, думаешь, так генералом и родился? Я тоже на таких делах бывал… И, заметь, всегда возвращался.

Но дело даже не в этом. Ты давай, закусывай, закусывай, у нас с тобой разговор долгий предстоит, и я тебя до последнего момента желаю в полной кондиции видеть. Когда все обсудим, разрешу напиться до поросячьего визга и тут же спать уложу…

Что же касается моего дома — плохим был бы Чекменев разведчиком, если бы не заметил взгляда, которым ты тут все обшарил, тщательно делая вид, будто ничего тут для тебя нет нового и интересного. Ну да, люблю я это дело, и не я один. Какую уж тысячу лет люди главным для себя считают достойное жилище. Остальное — приложится. Да, зарабатываю я неплохо, и уже давно. Вот и выстроил себе… У тебя, кстати, все впереди. Ты успел сделать шаг в нужном направлении. И ежели ничего неприятного не случится, в ближайшее время можешь начинать себе строить фамильное гнездо. И жалованье позволит, и с кредитами поможем, и подрядчика посоветуем, который и дело знает, и сверх допустимого не украдет. Однако это тоже лирика. А сейчас говорить будем про другое.

А из «другого» следовала вещь в принципе простая, Максиму уже и раньше как бы очевидная, только впервые сейчас произнесенная вслух и человеком, из уст которого воспринималась как данность и почти как приказ. Пусть и не облеченный именно в эту форму.

После исчезновения Ляхова доктор Бубнов остался единственным организатором и исполнителем программы «Верископ». Впрочем, теперь она имела и другое кодовое название и именно сейчас приобретала решающее значение. Даже потерю Тарханова Чекменев мог восполнить гораздо быстрее и проще.

— А тебе, доктор, придется отныне быть, аки господу богу, единым в трех лицах. И главным теоретиком, и главным конструктором, и администратором высшего класса.

Некого, понимаешь, просто некого больше к этому делу подключить. Моих инженеров ты знаешь, того же Генриха, они в твоем распоряжении. Любые производственные мощности, само собой. И вообще полный карт-бланш в пределах программы. Моим конкретно именем, а потребуется — и Великого князя. Соответствующие бумажки ты получишь. О средствах — никаких ограничений. Но и вся ответственность на тебе. Раскрутишься, тем же самым способом себе помощников найдешь — твое счастье. Срок же на все — месяц.

— На что — месяц? — удивился Максим. — На изготовление и налаживание аппаратуры?