Дырка для ордена - Звягинцев Василий

— Про моторные навыки правильно. Но ты невнимателен. А также находишься в плену стереотипов. Специалист-диверсант, кроме огромного информационного багажа, должен очень много уметь делать руками: мины из подручных средств, ловушки всякие, сборка — разборка — ремонт оружия и прочая, и прочая, и прочая… Куда там штатскому инженеру.

— Согласен, уже два-ноль в твою пользу. Учту в дальнейшем, — поднял руки Максим. — И — последнее, не по значению, а по времени вывода. Не хочешь — не отвечай, но… Мне показалось, что на тебя возложена… нет, не так, должна быть возложена некая высокая миссия…

Доктор на глазах проваливался в пучину тяжелого опьянения, но все еще карабкался, бултыхался, старался удержаться наверху и выяснить то, что считал очень для себя важным.

— О чем ты, брат? Какая миссия? Я сумел выжить там, где выжить почти невозможно, вот и вся миссия. Просто ты неверно трактуешь данные. Толстой мечтал научить жить человечество, я — выжить лично. Всего-то и сходства, что для меня и него это была равнозначная по эмоциональному накалу задача…

— Во! Эт-то ты верно сказал, — выговорил Максим и облегченно упал головой на стол.

Новая жизнь увлекала Вадима все больше. Потому, что она стала совсем другой. Это трудно передать словами, это нужно ощущать — слишком сложный комплекс событий, эмоций, мыслей, встреч, слов…

И быстрота происшедших изменений тоже имела значение. Словно перевели железнодорожную стрелку, и жизнь, как поезд, покатилась совсем по другим рельсам, и все вокруг стало другое — от пейзажа за окнами до стука колес на стыках.

Что у него было совсем недавно? Служба командира подразделения, пусть и медицинского, круглосуточно, плюс прием пациентов с восьми до двенадцати и еще раз с семнадцати и до двадцати. А если нужно — и это тоже в любое время, стоит кому-нибудь прищемить палец или обожраться холодной картошкой во время кухонного наряда.

В виде компенсации — сравнительно приличная зарплата, ощущение некоторой собственной значимости, быстро надоевшая экзотика Востока.

Главное же, что Ляхова терзало, — отсутствие перспектив. Когда тебе еще нет тридцати, а все уже прописано на годы вперед, когда знаешь, что как было, так и будет, все возможные диагнозы заранее известны и собственные действия тоже, предопределенные железными принципами этапности медицинской помощи.

Больных и раненых со сроками выздоровления в пределах недели лечишь сам, всех прочих эвакуируешь в медсанбат или сразу в профильный госпиталь, в зависимости от тяжести случая.

Ожидаемая вершина карьеры — старший ординатор или начальник отделения в приличном, желательно столичном армейском или окружном госпитале, и отставка в чине полковника. Если, конечно, заблаговременно не уйти на вольные хлеба.

И вдруг все изменилось чудеснейшим образом. Если сейчас он идет по улице в форме, на него оглядываются молодые офицеры и приятные во всех отношениях девушки и молодые дамы.

Не далее как позавчера неподалеку от Исторического музея к нему обратился, смущаясь, совсем юный пехотный подпоручик, отдал честь строго по уставу и спросил, не подскажет ли господин полковник, каким образом можно в столь еще молодом возрасте дослужиться до его чина.

Польщенный, Ляхов ответил честно:

— Служить, уважаемый коллега, только служить, ничего более. Как говорится, ни от чего не отказываться и ни на что не напрашиваться. Полной гарантии эта формула не дает, но от многих неприятностей избавить может. И, конечно, некоторое везение тоже требуется. Оказаться в нужное время в нужном месте. Ничем более, увы, помочь не могу…

Нагнав пропущенное и подтянув «хвосты», Вадим начал получать от занятий удовольствие.

Вроде как и служба, с непременным распорядком и соблюдением устава, но в то же время словно вернулись студенческие времена, веселые и беззаботные.

Главное, никаких маловразумительных наук вроде математики, а все прочие для ума, изощренного зазубриванием простой анатомии и анатомии топографической, фармакологии, биохимии и всяческих специальных наук в ассортименте, труда не представляли. Напротив, то, что предлагалось первокурсникам на лекциях и семинарах, было весьма интересно и значительно расширяло кругозор до того вполне аполитичного доктора.

Полковничьего жалованья хватало на все, двухпросветные погоны избавляли от многих утомительных обязанностей, вроде нарядов, внутренних караулов и патрулирования московских улиц по выходным дням.

Достойное общество, удобное жилье, бесплатная столовая, не уступающая иным ресторанам, свободное время с семнадцати часов до восьми утра.

И все это — только за то, что сумел единожды не струсить, сохранить под пулями достоинство и выдержку, ну и уцелеть, конечно. Это — главное условие всего остального.

В том-то и заключается тайный смысл жизни, думал Вадим, что в ней чаще всего мера воздаяния не очень согласуется с мерой свершения, а куда больше зависит от факторов привходящих. Вот капитан Тарханов, товарищ по оружию, сделавший куда больше, чем он, и заслуживший, по совести сказать, все то, что получил Ляхов, и даже намного больше, а вот поди ж ты…

Сначала дурацкое ранение за несколько минут до мига торжества и победы, а потом еще более дурацкая смерть от шального снаряда.

Зная Тарханова, Вадим представлял, сколько удовольствий смог бы извлечь капитан из нынешней ситуации. И как бы они вдвоем все это с неба свалившееся благополучие обмыли бы! От души и по полной программе. А вместо этого — ах, да что говорить!

Была в этом серьезная несправедливость судьбы. Но разве не сказал Марк Аврелий, солдат и философ на троне императора: «Делай, что должен, свершится, чему суждено»? Ну и, конечно, подвиги лучше совершать, когда есть кто-то поблизости, кто может заметить, записать, довести до сведения тех, кто вправе наградить.

Это не цинизм и не расчет барышника, а лишь констатация факта, что вовремя зафиксированный, оцененный и внесенный в анналы подвиг перерастает свое непосредственное локальное значение (которое может быть не так уж в материальном смысле велико) и становится элементом истории, фактором воспитания, порождает последователей, укрепляет дух нации…

А в результате через неопределенный отрезок времени вдруг может породить цепь следствий, напрямую влияющих уже на судьбы мира в целом.

В Москве у Вадима не было старых знакомств, но он очень быстро приобрел новые. В том числе такие, о которых раньше не мог и помышлять, несмотря на то, что ни умнее, ни красивее он не стал.

И тем не менее люди, которые раньше, даже сведи их судьба, вряд ли сочли бы лекаря Ляхова заслуживающим внимания, теперь охотно принимали у себя полковника Половцева, находили его «комильфо», интересным и остроумным собеседником, вполне равновеликим тому кругу, в который он попал.

Вот, например, Борис Салтыков, сосед по жилой секции, из тех самых графов Салтыковых, капитан и военный журналист, с которым Ляхов оказался в одной учебной группе, знающий в Москве все и всех, уже через две недели ввел Вадима в литературно-театральное общество.

Именно то, о котором принято говорить: «На премьере у Силина была вся Москва», подразумевая, что там собралось десятка полтора-два людей, каким-то образом причастных именно к этому театру. Способных заплатить сто рублей за место в партере или организовать хвалебную рецензию в «Вечерней» или «Независимой» газете.

Раньше Вадим только слышал о такой жизни, с всевозможными «средами» и «субботами», со спорами о «новых трактовках» и «реминисценциях, восходящих к Мейерхольду в новой постановке Табашникова», с чтением «гениальных» стихов и пьес очередного, возникшего из глубины сибирских руд, непризнанного пока дарования, с интригами, публичными выяснениями отношений, «капустниками», внешне дружелюбными, а на самом деле злыми, даже злобными эпиграммами.

В сообществах врачей и инженеров, где ему приходилось вращаться в прежней жизни, ничего подобного не случалось, поэтому поначалу это было даже забавно. А вот то, что художественный талант, иногда даже большой, отнюдь не означает наличие других достойных качеств личности, скорее разочаровывало.

Как-то на вечеринке, организованной в «Малой гостиной» Дома актера, посвященной то ли получению приличного гонорара кем-то из присутствующих, то ли чьему-то удачному дебюту в давно желаемой роли, Вадим оказался за одним столиком с дамой лет около двадцати пяти, обладательницей удивительной внешности.

Было в ней нечто такое, межнациональное, а может быть, даже и межрасовое. Она была высока, тонка и стройна до невозможности, очертаниями своей фигуры напоминала не столько реальную женщину из плоти и крови, как таковую с рисунков Бердслея.

В изящном абрисе лица ощущалось что-то вест-индское, разрез глаз наводил на мысль о Персии, рисунком губ она походила на Джину Лоллобриджиду, некогда крайне популярную итальянскую киноактрису, лицо, шею и высоко открытые платьем руки покрывал легкий тропический загар, а пышные, коротко постриженные волосы были очень светлые, почти соломенного оттенка, причем естественные, а не крашеные, в этом Вадим разбирался.