Поэт и Русалка - Бушков Александр

Пушкин добавил, холодно чеканя слова:

— Я не столь решительно настроен, как мой друг, и кожу с вас драть не намерен — исключительно оттого, что никогда не занимался этой процедурой, а там наверняка есть свои тонкости мастерства, которыми в два счета не овладеешь… Я поступлю проще. Если попытаетесь нас обмануть, наш посланник в Тоскане будет добиваться вашей поимки и ареста как простого вора: я с честнейшим видом буду уверять, что вы у меня мошенническим образом выманили огромный фамильный алмаз… Флоренция, конечно, ваша родина, но вряд ли тамошняя полиция, доведись ей выбирать меж свидетельством нашего посланника и вашими объяснениями, поверит именно вам. Вы, как у нас говорится, отрезанный ломоть. Давненько на родине не бывали, болтались в чужих краях, растеряли все связи и знакомства, да и положение занимаете не особенно завидное… И потом, может вновь всплыть петербургская история… даже две. Уж Петербург придумает, в чем вас обвинить так, чтобы это выглядело убедительно.

— А Берлин ни за что не отстанет, — пообещал барон. — Сочиним отличную историйку про то, как ты, паршивец, в Гогенау зарезал ради столового серебра почтенную семидесятилетнюю трактирщицу да еще и надругался над ней предварительно… Это ты, проходимец, сам по себе, а у нас с моим другом за спиной — державы…

— Не стращайте, я вас умоляю, — поморщился итальянец. — Я и не собираюсь вас обманывать. Мне эти чертовы бумаги совершенно не нужны. У меня одно желание: прожить остаток дней спокойно, чтобы днем не барабанила в дверь полиция, а ночью… — он передернулся, — а ночью чтоб не маячили за окном и не лезли в комнаты эти проклятые создания… Давайте поспешим, господа. Я слышал, вечером еще один дилижанс уходит в Тоскану. Если на наш след нападут… вы знаете кто, никому не поздоровится. Сейчас, правда, светлый день, но кто их знает, я уже каждого куста боюсь, как та ворона из вашей русской пословицы…

Глава XI

В ВИХРЕ ИНТЕРЕСНЫХ ЗНАКОМСТВ

Атмосфера вокруг царила самая благолепная, исполненная покоя и полного отсутствия житейской суеты. Барон возлежал на широком диване, попыхивая трубкой и время от времени протягивая руку к изящному столику, на котором помещалась бутылка вина и стакан. У противоположной стены точно в такой же позе размещался Пушкин, снабженный теми же атрибутами приятного ничегонеделанья.

Приятели отводили душу. Путешествие на почтовом дилижансе из Праги через добрую половину итальянских земель утомило и вымотало до предела. Размышляя над ним, Пушкин не раз уже думал, что барону пришлось гораздо легче: Алоизиус с его простыми, житейскими взглядами, не обремененными романтическими иллюзиями касательно древней страны, куда им предстояло добраться, соответственно, и не чувствовал разочарования. Ему самому пришлось гораздо труднее. Италия, родина великих живописцев, скульпторов, поэтов, мыслителей, земля страстей, интриг, любовных похождений и войн прежде представлялась неким обетованным краем, не знающим грубой житейской прозы, воспарявшим над суетой, неудобствами и неустройством.

Действительность, как и следовало ожидать, оказалась напрочь лишенной иллюзий и романтики. Порой попадались и прекрасные места, где мирно рос виноград, благоухали лавровые деревья, живописные ребятишки, словно сошедшие с полотен мастеров Возрождения, пасли стада свиней, а оливковые рощи выглядели умиротворенным преддверием рая.

Однако попадалось и совершенно другое — унылые болота вокруг Феррары, туманные равнины за Эвганейскими горами, где царила малярийная лихорадка, раскисшие от постоянной сырости берега реки По, мириады мух и комаров, немилосердно кусавших и людей, и почтовых лошадей — так что было не до красот природы даже там, где они ласкали взор. Толпы назойливых нищих, в большинстве своем калек, сгрудившихся у ворот гостиниц и постоялых дворов, чуть ли не лезших к путешественникам в карманы, преследовавших неумолчным хором причитания и просьбой о милостыне; сами эти гостиницы ужасного облика, где яйца большей частью оказывались несвежими, оливковое масло (которым тут сдабривали абсолютно все) — прогорклым, мясо — жестким, а вино больше напоминало тот ядовитый напиток, который по приговору суда должен был выпить великий философ Сократ.

Одним словом, путешествие выдалось столь утомительным и лишенным даже тени удобств, чего ни возьми, что барон не раз, совершенно серьезно, вслух выражал желание, чтобы на почтовый дилижанс напали наконец местные разбойники, схватка с которыми станет великолепной возможностью сорвать на ком-нибудь дурное настроение. Однако пресловутые итальянские разбойники, судя по россказням во множестве кишевшие на больших дорогах, такое впечатление, неким неведомым образом узнали заранее о стремлении барона вдоволь позвенеть клинком и пострелять из пистолетов — а потому за все время пути так и не побеспокоили. Барон громогласно высказывал убеждение, что они попросту сменили ремесло на более прибыльное, понастроили этих убогих придорожных гостиниц и дерут втридорога с путешествующих за неописуемые яства и прокисшее вино, пользуясь своим положением единственного источника провизии на многие мили вокруг. Временами Пушкин начинал верить, что так в действительности и обстоит…