Бои местного значения - Звягинцев Василий

Самое интересное, что нарком отлично понял смысл вроде бы странных слов Власьева. Даже испытал некоторое, не от себя исходящее удовольствие. Поскольку сам уже успел достаточно осознать степень расщепленности своего сознания. Шизофрении, выражаясь медицинским языком. Но это его не только не угнетало сейчас, а скорее радовало.

Потому что он понимал — в роли бывшего наркома шансов на выживание у него нет, а если довериться другой, поселившейся в нем личности, все более и более овладевающей ситуацией, — можно не только выжить, но и достигнуть многих успехов.

Дело ведь было в чем? В сравнительно спокойном состоянии он ощущал себя Григорием Шестаковым, пусть и с некоторыми новыми чертами характера, приобретенными, очевидно, вследствие невероятным образом завертевшейся жизни, а когда ситуация становилась по-настоящему острой — на первый план выходила натура совсем другая, жесткая, агрессивная, все умеющая. И ему все чаще и чаще хотелось, чтобы она, эта новая личность, взяла на себя полную ответственность за его поведение.

— Так вот, гардемарин. Пока вы не доказали еще мне, что стали наконец офицером, извольте слушаться старшего по возрасту, званию и производству в чин. Когда докажете — готов подчиняться беспрекословно.

— А разве я не доказал еще? — с обидой спросил Шестаков. — Хотя бы и там, в машине?

— Доказали. Но не совсем. Впрочем, не о том мы сейчас. Я что говорил? Стыдно вам советские деньги на себя тратить — ради бога. Можем их положить на специальный счет в банке, с условием снять после свержения Советской власти в России. А сами будем жить только на проценты, как будто это командировочные нам будут.

А сам Власьев при этом, хитро улыбаясь, уже посчитал, что даже и проценты составят по триста с лишним тысяч на человека в год, если считать его, Шестакова, и жену наркома. Вполне прилично. Хватит и на квартирку в Париже, и на виллу где-нибудь в Нормандии или Бретани. Ницца его не привлекала своим вечно синим небом и толпами курортников. Хотелось пустынности, штормового моря и дождливого неба.

— Оставьте свои планы, Николай Александрович, — сочувственно сказал Шестаков, будто догадавшись о мыслях товарища, — до поры до времени. У нас еще столько препятствий и опасностей впереди.

— А это не так уж существенно. Главное, цель наметить и убедить себя в непреложной обязательности ее осуществления. Остальное приложится. Проверено. Вот я еще что придумал. Только что, услышав от вас о возможных суммах добычи. — Старший лейтенант вновь усмехнулся, то ли своим мыслям, то ли чересчур серьезному лицу товарища. — Флот наш Черноморский, как вам должно быть известно, по-прежнему догнивает в Бизерте.

Французы, лягушатники поганые, ни себе, ни людям. — Он длинно, с чувством выругался в лучших балтийских традициях. — Так я решил — если доживем и деньги будут — выкуплю у них крейсер «Алмаз». Хорошая из него яхта получится.

— Да какая там яхта, — возразил неизвестно зачем Шестаков. — Соржавел он давно.

— О чем вы говорите? Тридцать лет для корабля — не возраст! Ну, капитальный ремонт сделаем, вместо паровых машин турбины поставим. А так, он и строился как яхта для наместника Дальнего Востока адмирала Алексеева. Цусиму невредимым прошел.

От души скажу: не корабль — игрушечка. Бывал на нем, приходилось, еще в девятом году. Как раз перед производством. — Власьев загрустил. — Уж так мне на вторую эскадру попасть хотелось, с желтокожими макаками сразиться. Да возрастом не вышел. В «Новом времени» с возмущением откровения капитана Кладо почитывал, про наш бардак и неизбежность разгрома. Только когда подрос и поумнел, понял, как мне повезло.

А теперь обзаведусь крейсером-яхтой, по морям стану плавать куда заблагорассудится, так и помру на мостике. Поверите ли, сколько лет прошло, а море снится и снится.

Видно было, что Власьева начало развозить. По-офицерски, вполне прилично, без намека на возможные безобразия и неправильное поведение, но все же. Шестаков помнил, что в таких случаях достаточно было сифона зельтерской, двух часов сна и чашки крепкого кофе, чтобы человек вновь обрел здравомыслие и бодрость духа.

— Ну, дай бог, чтобы так и вышло. Тогда слушайте план. Или на завтра перенесем, по причине общей утомленности организмов?

— Вы что же, думаете, пьян я? Ошибаетесь. Не знаю, как вы нынешние, а мы в свое время из ресторации в шесть утра вываливались, а в восемь на вахту заступали. И правили оную со всем тщанием. От начальства за все восемь лет ни разу нареканий не имел.

Потому, Гриша, говорите сейчас подробно, что надумали, а я до утра с боку на бок поваляюсь, сна-то наверняка не будет, глядишь, уточню диспозицию.

Старший лейтенант откинулся на стуле, слегка уже маслеными от хмеля и удовольствия глазами обвел стены, оклеенные редкостным кремовым линкрустом, стол, накрытый согласно новому их образу жизни, и снова с замирающим сердцем, не веря сам себе, подумал: а ведь что, чем черт не шутит, может еще начаться новая, человеческая жизнь!

Какие наши годы, сорок восемь всего! Здесь бы, в Москве, еще двое суток продержаться, а потом доберемся до кордона, пересидим месячишко, все успокоится — и в Петрозаводск.

Далее же — лесом на Суоярви или Ладогой до Сортавалы. Дорога известная.

— Что же, коли так, Николай Александрович, слушайте, — сказал Шестаков. — Я, кажется, все уже в деталях обдумал, но если свежие мысли у вас появятся — выслушаю со всей признательностью.

Изумительное чувство испытывает человек, внезапно и, что важно, на короткое время избавленный от смертельной опасности.

Любому фронтовику, отведенному с передовой в ближний тыл, это чувство известно.

Вот и сейчас Шестаков, устроив на ночлег товарища в своем кабинете (сам он там спать не захотел, по известной причине), постелил себе на широкой оттоманке в гостиной, отдернул шторы, чтобы видеть уголок неба, где летящие облака время от времени приоткрывали полную луну, поставил на стул стакан с остывшим чаем — если вдруг ночью захочется пить, рядом положил взведенный пистолет и позволил себе медленно погрузиться в сон.

Только мысли на грани яви и сна пришли к нему совсем не те, которые он ожидал.

Он рассчитывал подумать о предстоящей спокойной жизни, о том, как они с Зоей и детьми окажутся в Париже, в котором он никогда не был, или в Берлине и Лондоне, где бывать приходилось, как начнет делать только то, что хочется, не обременяя себя понятиями «долга» и «исторической необходимости», то есть станет наконец просто богатым и ни от кого не зависящим обывателем.

А вместо этого представилось ему совсем другое. Какой-то морской берег, ресторанчик на веранде над обрывом, красивая светловолосая девушка в непривычной одежде, запомнилось даже ощущение нарастающего влечения к ней — причем в обстановке удивительного спокойствия, курортного благополучия. В котором чашка кофе стоит восемнадцать копеек, а стакан легкого вина — двадцать.

Потом наступило пробуждение, более чем неприятное оттого, что вернулся он в чужую жизнь.

В какой-то краткий пограничный миг между сном и явью Шестаков успел почувствовать или запомнить мысль, что привидевшееся ему — не совсем иллюзия, что это часть реальности, которая станет возможной, но лишь после того, как он пройдет некое испытание.

Может, так, а может, и нет. Очень трудно не только истолковать, но и просто воспроизвести в памяти недавний, совершенно отчетливый и логичный сон.

Наверное — даже вообще невозможно, поскольку требуется совместить две абсолютно неконгруэнтные системы координат.

Всплыл в памяти неизвестно откуда взявшийся очередной парадокс: «Сон — это та же реальность, только увиденные в ней события нигде не происходят».

И только потом Шестаков осознал себя окончательно в той реальности, где все происходит на самом деле. А овладевшая им тоска имела совершенно четкое обоснование: наступил день, когда определится все. Или — долгая, в меру приятная жизнь, или — смерть. Хорошо, если быстрая и окончательная.

Но выбирать не из чего. Делай что должен, свершится, чему суждено.

Власьев тоже не спал почти до утра, но размышлял не столько о планах на завтрашний день, как о будущем, когда все уже будет позади и снова он окажется в нормальной, человеческой жизни. Купит себе квартиру в Париже, или нет, все-таки лучше в Лондоне.

Англичане ему ближе и как лучшая в мире морская нация, и просто так, психологически. Немаловажно и то, что уж на острова Альбиона коммунизм не придет никогда, ни под каким видом, ни мирным способом, ни военным.

Не квартиру, а дом он приобретет, на тихой, близкой к аристократическому центру улочке, с камином, с узкими лестницами-трапами на второй этаж и в мансарду. Сошьет себе три костюма, смокинг, фрачную пару, атласный халат, фланелевую вечернюю куртку, станет бриться два раза в день, ужинать в клубе, а там и яхту купит, как наметил.