Бои местного значения - Звягинцев Василий

— И что?

— Мне непременно нужно, чтобы пакет по дипломатическим каналам поступил по указанному адресу определенному лицу. Как можно скорее. Теоретически это как может выглядеть?

Овчаров задумался на краткий миг.

— Если сейчас дашь мне пакет, то… Диппочта у нас пойдет в среду… В пятницу окажется в Берлине, это самый короткий путь. Ну, думаю, в воскресенье-понедельник ее твой контрагент получит.

— Годится.

— Так давай…

— А вот увы. Давать-то нечего пока. Я же не знал, встречу ли тебя и как оно все получится. Если ты согласен, письмо получишь завтра утром. По дороге на работу. Годится?

— Договорились же…

Но что-то Шестакова мучило и томило. То ли он Виктору до конца не верил, то ли все больше опасался окружающего мира, враждебного до невозможности. Сравнить это можно было только с тем, что он испытывал в военные времена, на том же форте «Павел», кстати.

Горит тротил вроде бы спокойным дымным пламенем, и не угадаешь, когда точка плавления перейдет в точку взрыва. И уж тогда…

Овчаров еще выпил, причем выпил солидно, заглотнув граммов полтораста за один раз. И неудивительно. Человек, можно сказать, в одночасье менял всю свою жизненную линию. Там тебе Париж, а здесь, может быть, за углом — лубянские подвалы. И что прикажете делать? Исключительно из-за дружеских чувств на плаху отправляться? Не каждому дано, и в любом случае — не без душевных терзаний.

С другой же стороны — если прямо сейчас чекисты не схватят, так и риска почти никакого. Сунуть письмишко в огромную кучу таких же точно — и все. Зато потом…

— А вот знаешь, Гриша, если честно сказать? Я уже сто раз прикидывал: если взять и самому в невозвращенцы податься? Ну что за беда? Что теряю?

Зарплату, паек, положение. Родину, если угодно возвышенно выразиться. А что такое теперь — Родина? Мать она или все же мачеха? Почему при царе выехать на год-другой за границу — норма, были бы деньги, а сейчас — страшнейшее преступление? Ты это сам понимаешь?

Ах, да, о чем я… — спохватился Виктор. — Но ведь зато там, наоборот, хоть бы и улицы придется подметать, так свобода, безопасность, читай, что хочешь, говори и думай, в Лувр ходи каждый день, митингуй, если угодно, в ту же компартию вступай, коли душа социальной справедливости просит.

Но — без практических последствий! Ты меня понял?

— А как же. Чего тут не понять?

— Так, может, и правда — сорваться, и все?! Нет, мы с тобой, конечно, в советском духе воспитаны, капитализм нам претит как антигуманная теория и практика. Но есть же выход? Допустим, тот же товарищ Троцкий! Он же все равно товарищ? Я его труды «там» читал. Коммунист, никуда не денешься. Ближайший соратник Ильича, создатель Красной Армии, теоретик. И — честный! — Овчаров значительно поднял указательный палец. — На Западе живет, ничему ему вроде не нужно… Нет, правда, ему лично — уже ничего. А за идею болеет. Завещание Ленина знаешь?..

— Знаю… — говорить Шестакову больше было некогда. Хотя он только что решил сказать, что если Виктор ему поможет и он сумеет выехать за советский рубеж, то улицы ему подметать уж точно не придется.

Но он, хоть и был увлечен разговором, увидел в зеркале заднего вида, что проскользнувшая навстречу черная «эмка» вдруг развернулась кварталом позади и поехала следом за ними.

Великолепная ночь стояла в Москве. Морозец держался около пятнадцати градусов, с неба сыпался искрящийся в свете фонарей медленный и крупный снежок.

Сейчас бы сесть за стол в хорошей компании, как тогда, тридцать первого декабря семидесятого… На Ленинском проспекте, в компании молодых актеров театра имени…

А тут… Слишком пустынны московские улицы в один час двенадцать минут пополуночи, чтобы счесть случайной эту коллизию с неизвестной машиной. Так просто не бывает. А если бывает… Ну, проверим!

Шестаков плавно прижал к полу длинную рубчатую педаль газа. «ЗИС-101» послушно рванулся вперед. Белая стрелка на круглой шкале спидометра пошла к флюоресцирующей сотне. «Эмка» сзади не приближалась, но и не отставала. Фары у нее не горели, только продолговатые подфарники на изгибах крыльев, и она то исчезала в темноте, то вновь обрисовывалась в пятнах уличных фонарей.

«Сейчас, сейчас мы все проверим окончательно, — думал Шестаков, вспоминая какую-то другую, давнюю гонку с неизвестным противником на московских же, но только летних улицах. — Вот тут сейчас будет одно хорошее место… Только не нужно ехать к центру!»

На улицах этой Москвы, в отличие от той, что непонятным образом вспоминалась Шестакову, вообще не было машин.

Нельзя же считать наличием уличного движения в столичном городе изредка появляющиеся автомобили, по преимуществу грузовики коммунального хозяйства, всякие «Хлеб», «Мясо», «Промтовары», очень редкие такси и еще более редкие машины без конкретных признаков принадлежности.

Притом, что в поле зрения едва ли видно было больше одной попутной и одной встречной машины одновременно. Поэтому не так трудно было Шестакову проверить свои предположения.

Перед самым Крымским мостом он внезапно и резко положил руль вправо. Длинную машину чуть занесло на свежей, покрывшей укатанную, смешанную с песком ледяную корку пороше, но в поворот он вписался.

— Вить, за нами гонятся.

— Кто? — словно бы не понял Овчаров.

— Пока, думаю, милиция. Продал шофер, сука! А я ему денег дал и вообще. Ты это, я сейчас тормозну за поворотом, и выскакивай. Домой иди. А я разберусь сам и позвоню из автомата.

— Ты что? — Витюша был слегка пьян и оттого отважен. — Вместе так вместе. У меня и пистолет есть… — Он полез в карман пальто и вытащил какой-то «браунинг» жалкого размера и калибра.

— Спрячь. Я правду говорю. Выскакивай. Мне проще будет. Не хочешь домой — иди проходными дворами на ту сторону Крымского моста. Там жди. Не подъеду через полчаса — вали домой и забудь все, что было. Вывернусь — я тебя найду. Нет — как знаешь. Может, и вправду Троцкий лучше Сталина. Давай!..

Шестаков, оглянувшись, плавно нажал на тормоз, прижимая машину вплотную к темной подворотне.

— Только без глупостей, Витя, спасибо за все и живи, как жил. Ты меня не видел и не знаешь… — Бросив вслед товарищу эти никчемные в принципе слова, нарком резко рванул машину вперед.

Тонкость его плана заключалась в том, что по странным старомосковским обычаям дугообразный Чудов переулок начинался и заканчивался на том же самом Комсомольском проспекте и не знавшие этого или просто забывшие в азарте погони чекисты сами оказались в положении преследуемой дичи. Одновременно это было и проверкой — даже в силу невероятной случайности ехавшая по одному с ним маршруту «эмка» такой петли закладывать бы никак не стала.

А зисовский мотор был куда мощнее газовского пятидесятисильного, и сейчас они увидят…

Тяжелые удары по крыше машины заставили Шестакова вздрогнуть. Он все время смотрел в зеркало и абсолютно не заметил, как Овчаров метнулся обратно и запрыгнул на задний край правой подножки. Дверца там была заперта, и он, балансируя в опасном положении, держась за тонкую ручку, бил ладонью по крыше, привлекая внимание Григория.

— Вот дурак, — выругался Шестаков, вынужденный вновь притормаживать. Дотянуться со своего места до задней дверцы он не мог. Распахнул переднюю.

Овчаров попытался влезть в машину. Тяжело дышащий и непонятно веселый.

— Ну, вот уж хрен им! Воевать так воевать до конца! Гони, начальник!

— Нет, Витя, нет! Ты мне в другом месте нужен, не запачканный и на свободе. Секунда времени у тебя, прыгай, дурак, твою мать, иначе…

Настолько, наверное, яростный голос был у наркома и настолько убедительный, что Овчаров все-таки спрыгнул с подножки, растаял в тени удачно оказавшейся рядом подворотни.

Облегченно вздохнув — одной обузой на душе меньше, — нарком с перегазовкой включил скорость, вновь разгоняя трехтонный «ЗИС», завертел руль, с трудом вписываясь в узкий и крутой поворот. Никогда он этого не умел по-настоящему, а сейчас выходило здорово! Адреналинчик в кровь, восторг от собственного мастерства, злорадное чувство при мысли о том, каково сейчас будет преследователям.

Лопухи ведь там сидят, никогда ничего легче трактора не водили, для них бы и «жигуль-шестерка» гоночным болидом представился, а уж тысячекубовая «Ямаха»…

Мелькающие в голове слова и образы Шестакова даже и не удивляли, сейчас он воспринимал все новые пробуждающиеся способности как счастливую данность, как приятный подарок судьбы. «Все действительное разумно», — так вроде бы говорил преподаватель на семинаре в институте Красной профессуры.

Он вывернул машину на длинный, прямой, освещенный редкими фонарями проспект и через минуту увидел в зеркале тусклые фары все той же повисшей на хвосте «эмки». И — на самом деле так было или померещилось — приоткрылась на ходу дверка машины, вправо-вбок метнулась из нее человеческая фигура.