Квартира № 41 - Гребенщиков Андрей

Зато вернулась Настена. Она прижалась к Корнету и, глядя снизу вверх, что-то неразборчиво шептала. Он пытался сосредоточиться, услышать. Но слова таяли и грустным осенним дождем рассыпались по земле. Капли из букв и звуков тяжело ударялись, разлетаясь миллионами упругих брызг, и расплывались тишиной.

Настя всё шептала и шептала, насыщая странный водопад из неслышимых слов новыми ручейками беззвучных слогов…

«Косатик, попей, не пугай старую женщину». Глаза с огромным трудом разлепились, Настена задрожала, затряслась и оказалась пожилой медсестрой. Сергей наконец проснулся.

* * *

Он привык к ранам, все его тело на несколько раз покрылось шрамами — и старыми, и совсем свежими. Сергей сомневался, есть ли в нем хоть одна целая косточка, неповрежденная мышца, здоровая связка… Однако с тягостными, бессмысленными днями в больничной койке его молодая натура никак не могла свыкнуться. Оставаться наедине с собой, с бесконечной чередой вязких, удушающих мыслей, только и ждущих возможности въесться в подкорку, осиным жалом вспороть синапсы и впиться карающим огненным копьем в нервные окончания… Мысли и воспоминания — нет страшнее врагов, как же вы жестоки…

Из калейдоскопа цветных картинок появилась спящая Настя. Он тогда смотрел на нее — долго долго — на своего крошечного, невинного ангела. Смотрел и сердце, переполненное любовью, разрывалось. Сколько нежности, до слез, до комка в горле… Настя…

Эти дозоры были его любимыми — охрана детского садика. И то, что детсад находился в безопасной части станции, не имело никакого значения. Наоборот, Корнет избегал «декоративных» дозоров, «пусть в них дежурят старики и женщины, настоящий мужчина от опасности не бежит». Однако целый день в обществе малышни — лучшего Сергей себе и пожелать не мог.

Будучи единственным ребенком в семье, он с малых лет мечтал о сестренке или братике. Не случилось. Затем, рано повзрослев, он захотел своих детей. Помешала война. А теперь — ПОСЛЕ — о деторождении страшно было даже подумать… что может получиться в подземном царстве, пышущим радиацией… На станции не родилось еще ни одного ребенка. Может, конечно, кто и пытался… но все «динамовские» дети были старше двух лет — старше нового мира.

Нестройный хор детских голосов, броуновское движение маленьких тел, нескончаемый фейерверк из странных, скудных, но игрушек. Пусть это пугает кого-нибудь другого, например, очень временную, заступившую за место приболевшей нянечки, швею Егоровну, но только не Сергея.

«Как можно не любить, бояться, тихо ненавидеть детей?!». Люди часто удивляли его, чаще неприятно.

Среди малышни бегала Настена, самая громкая, самая неугомонная, самая любимая… Конечно, он любил и Виталика, но совсем по-другому, наверное как младшего братика… Настя, Настенька — как дочка. Нет, настоящая, настоящая дочка, его дочка! Она называет его «папа Сережа» и грубое мужское сердце замирает и останавливается. Земля перестает крутиться, а из подземного мира уходит горе и боль — и только два слова неуловимыми, игривыми змейками вьются в воздухе — «папа Сережа»… За это можно всё отдать… если бы только можно было отдать…

В то время, никто не считал Корнета героем. Да, многие уважали его, удивляясь, как мог молодой парень взвалит на себя бремя воспитания двух сирот («и это в наше-то ужасное время»). Но героем он стал позже. Заплатив непомерную цену.

«Бремя», — проговорил про себя Сергей. — «бремя». Как глупо, разве самое главное в жизни можно называть бременем? Пустота внутри — это бремя, вожделение собственной смерти — это бремя, бесплотные воспоминания об ушедших счастливых мгновениях — это… А любовь — это не бремя. Это подарок или даже награда. Наверное он, Корнет, не заслужил ни подарка, ни награды, раз получил любовь только взаймы. На один миг. Пусть и длиной в несколько коротких месяцев… В его темницу заглянул лучик забытого людьми Солнца, озарил, раскрасил серую бессмысленную жизнь… и исчез без следа, украв последние отблески света. Непереносимая тьма стала еще темнее, глуше, безнадежнее.

Подземный бог одолжил, а потом всё забрал — с процентами. «Вытряхнул из меня душу, разорвал сердце в клочья, лишил разума… Зачем ты оставил меня в живых? Выпотрошенного, как дохлая рыба!».

— Косатик, ты не трясись так, давай укутаю тебя посильнее.

Старушка медсестра подтянула съехавшее одеяло. «Бедный мальчик, как же несправедливо». А вслух произнесла: