Квартира № 41 - Гребенщиков Андрей

Потом исчезли пункты А и Б, город испустил дух, замерли обездвиженные железнодорожные составы, а пассажиры… Метро превратилось в бункер, саркофаг для выживших; чтобы мумифицировать остатки человеческой расы, стать последним пристанищем и склепом… или колыбелью новой… жизни?

Что может выйти из подземелья, народиться на останках вымерших предков? Что вылупится из тлена и мертвечины?

Они борются, пытаются сохранить свой вид; дать жизнь «новым потомкам» — значит проиграть. Лучше умереть, чем мутировать, переродиться в нечто иное… Несгибаемая железная воля, сколько силы и отчаяния, желания выжить! Любой ценой!

Той ценой, что стерла человечество с лица Земли. Люди бились за место под Солнцем и теперь светило скрыто многокилометровым слоем радиоактивной пыли, зависшей в выжженной атмосфере.

Имеет ли право сумасшедший, суицидальный, всеразрушающий вид разума на существование? На столько всеразрушающий, что не щадит и самоё себя…

Но Судия изгнан из этого мира и некому призвать к ответу. Люди будут судить себя сами; и сами выберут себе палача.

* * *

Поморцев не изменился в лице, лишь посерел немного больше обычного.

— Я спрашиваю, почему мне своевременно не сообщили о причинах гибели дозорных?!

В отличие от хирурга комендант своих эмоций не скрывал и багровел с каждой секундой все сильнее.

— Прошу прощения, Константин Михайлович. Виноват. Борис… опер… попросил пару дней подержать информацию, в интересах следствия.

Ивашов чуть не захлебнулся в приступе гнева. Литературных слов явно не хватало, а употребление «адекватных выражений» он самолично на станции запретил.

— Таааак… через тааак… твою-то… Усечение суточного пайка вдвое на неделю, нет, на две. На три месяца лишение сигарет и любого спиртного. Ясно?! Штрафной дозор — четыре смены. Можете идти, товарищ Поморцев. И предупреждаю, в следующий раз так легко не отделаетесь. И опера ко мне, быстро!

Когда негромко хлопнула входная дверь, комендант тяжело выдохнул потоком отборного ненорматива.

Себя пришлось успокаивать минут десять. А остыв, жалеть о горячке. Неправильно держать врача, хирурга на полпайке… чего он там нарежет с голодных глаз… Да и с дисциплинарными дозорами пора заканчивать, доигрались уже — хватит ценные кадры терять.

Как теперь отыграть обратно и лица не потерять? Да никак… Сейчас еще сыщик этот придурочный явится, а весь злобный запал иссяк на несчастном Поморцеве.

* * *

— Надо поговорить!

Священник вздрогнул, без стука к нему имел обыкновение врываться только комендант. Вид у Константина был неважнецкий — растрепанный и злой — веселой беседы однозначно не получится.

— Дела у нас, Гришка, очень и очень хреновые.

После отпевания отец Павел чувствовал себя опустошенным и разбитым. Население станции и так слишком мало, чтобы хоронить зараз по три человека. А тут еще комендант…

— Костя, а можно эту твою «радость» оставить до утра, на душе и так не…

— Не можно, — отрезал Ивашов. — Скажи спасибо, что саму церемонию отменять не стал.

«Действительно хреново» — священник закатил глаза, попросил помощи у Бога и приготовился слушать.

Рассказ коменданта, вернее пересказ тайного расследования опера, вызвал у священника довольно странную реакцию. Тот сидел отстраненно, не шевелясь и не поднимая глаз. Не задавал никаких вопросов, только глаза его сузились и ранние морщины глубоко врезались в лоб и переносицу.

— Знаешь, Костя, я боялся этого, хотя и ожидал… Я ведь был с Корнетом на кладбище — тогда. Его ломало и корежило, но он спрятал всё внутри себя. И получается, не вынес.

— Ты думаешь, он сошел с ума?

— Костик, я занимаюсь душой, а не душевными болезнями. Что я могу сказать… Внутри у него был ад — он закрыл себя от других, спрятал боль, пытался жить дальше — ты же видел. Вот только после кладбища… меня бьет дрожь при виде Сережки. Сжатая пружина, готовая выстрелить в любую секунду, оголенный нерв под страшным напряжением… Я не знаю, не хочу верить. Ты сам должен принять решение…

И еле слышным шепотом отец Павел добавил: и взять грех на душу…

Комендант не смотрел на священнослужителя — взор его был устремлен в никуда. Застывшее каменное изваяние — как тогда — в бандитском логове. Наконец «статуя» ожила и горько усмехнулась:

— Расстрелять Корнета? Да? Ты такое решение мне предлагаешь? Объявить его убийцей и… да?! Сказать динамовцам, что обожаемый Корнет — на которого молится одна половина станции, а другая — просто боготворит, слетел с катушек и отстреливает всех подряд? Знаешь, Григорий Иванович, сдается мне, что ты диагноз не тому человеку поставил.