Квартира № 41 - Гребенщиков Андрей

Отец Павел и не думал обижаться. Только пожал опавшими плечами и вопросительно посмотрел на собеседника:

— Я правда не…

— Хватит! — глаза Ивашова пылали яростью. — Я лучше пристрелю пронырливого опера, чем… Меня, да и тебя за Корнета линчуют. Всей станцией. И будут правы. Но не этого боюсь, поверь мне, не этого… он и моих детишек спас. А мы все — все вместе — его детишек не уберегли, ни Виталика, ни Настю! Я его в тот дозор ставил, другие — прилегающие тоннели обследовали и в безопасности детского сада клялись, ты же от имени своего Бога садик благословлял и освящал… Каждый виноват.

Комендант закрыл глаза и тихим голосом продолжил:

— Гришка… Это же Корнет, наш Корнет. Не принадлежит нам его жизнь. Сережка — он же для всего метро… он…

Ивашов запнулся и замолк.

Два несчастных, задавленных неподъемным грузом человека беззвучно сидели в комнате, полной икон. Священные лики с грустью взирали на взывающего к ним служителя церкви и хранили тяжелое, безнадежное молчание.

* * *

Шепот, легкий, на краю слуха. Как ветерок. Шелест листвы. «Сережа, Сережа».

Нужно прорваться через забытье, голос манит… ведет за собой. «Сережа». Ухватиться за звук, удержать нить.

«Сережа».

Я иду, всплываю со дна, тянусь… пробиться через мутные толщи, разорвать невидимые оковы…

«Сережа».

Я дотянусь… вижу свет с той стороны…

Корнет открыл глаза и тут же зажмурился. Врач — в ослепительно белом халате (такого цвета не бывает в метро, белый — давно умер и похоронен под слоем грязи и пепла!) сидел рядом с кроватью. Вернее сидела. Сергей не мог рассмотреть её лица — оно скрывалось в сиянии несуществующего света. «Сережа».

Она погладила его по голове — нежно, невесомо. Как ветерок. Улыбнулась. Засмеялась. «Сережа». Летний ветерок. Тепло и спокойно.

— Я… здесь, — Сергей не узнал свой голос — слабый, надтреснутый, дрожащий.

Кивок и опять улыбка. «Я искала тебя».

Он хотел спросить, что-то важное, мучавшее, терзавшее… Но боль утонула в сиянии и стало хорошо, свободно…

«Мне нужны воспоминания».

Он кивнул, не понимая, но…

«Плохие воспоминания».

— Я… вспомню.

«Дозор. Последний дозор. Что было там?»

Из сияния во тьму. Хохол, повариха, Иван Леонидович. Мы…

«Кто напал на вас?»

Вспышка, захлебывающий автомат, грохот гильз, ударяющихся об бетон. Черно-белые кадры летят, сменяя друг друга. Черная, лишенная красного кровь. Всполохи бесцветного пламени и туман. Скользкий, одновременно вязкий. Уцепиться, вспомнить. Крики — без звука. Боль — без стона. Ярость — без…

— Не помню, не могу… — Корнет безвольно опускает голову.

Её рука — на его лбу. Покрытого испариной, холодного, разрезанного морщинами.

— Не могу.

Сияние мерцает, иногда угасая и разгораясь вновь. Соленая вода. Она плачет.

«ГЕО. Тебя ждет ГЕО. Там — приговор и судьба».

Она встает и полы её халата взлетают двумя белоснежными крылами.

«И истина».

Сияние тускнеет и заливается беспощадной темнотой.

«ГЕО».

Она ушла. Растаяла. Как ветерок.

* * *

Кузьмич задумчиво почесал окладистую бороду. Нахмурил огромный морщинистый лоб и надолго задумался.

— Сереж, у меня только одна догадка.

Корнету оставалось только вопросительно смотреть на своего гостя.

За спиной сталкера Кузьмича — по паспорту Кузьмина Евгения Васильевича — суетилась медсестра. Заметно нервничала. Не находила себе места. Ох, как ей не понравилась просьба Корнета… ему бы лежать в спокойствии, отдыхать, сил набираться, так нет же, подавай срочно Кузьмина — странного, неуемного мужичка, сующего свой огромный мясистый нос во все «метровые» закоулки. Все люди как люди, а этот старый черт всё по станциям шатается, тоннели изучает, перегоны всякие, еще говорят и на поверхность вылазит… дурень, прости Господи, седина давно в волосах, а в башке детство играет! И Сережку растревожит — увалень… Но как заступнику нашему откажешь в просьбе малой… бредит наверное… ох, дура я, дура, зачем послушалась…

— Одна догадка, — повторил сталкер. — Серега, ты, кстати местный? Ветки хорошо знаешь? Вернее знал… как было ДО?

Корнет мотнул головой:

— С области я, город вообще неважно знаю, тем более метрополитен.

Кузьмич оживился — изучение географии метро было одним из двух любимых его дел. Вторым любимым делом — был рассказ неискушенному слушателю о географии метро.