Время лживой луны - Калугин Алексей

Тем временем Болотный Дедушка запустил под крыльцо сразу пять щупалец и с сосредоточенным видом принялся шарить там, будто потерял чего.

– А это кто? – кивнув на старика, спросил у Ерохина Герасим.

– Болотный Дедушка, – ответил тот.

– Да ты что! – удивился Пущин. – А я думал, аборигены нам мозги пудрят!

– Видно, хорошо запудрили, – ехидно усмехнулся старик. – Ежели ни один из вас имени моего древнего вспомнить не может.

– Так, значит, Болотный Дедушка – это прозвище! – указал на старика пальцем Герасим.

– Псевдоним! – ответил тот.

– То-то я смотрю… – Пущин наклонил голову к плечу и зажал подбородок в ладони. – Вроде как напоминаешь ты мне кого…

– Ну? – с надеждой протянул к Герасиму руку старик.

– Нет, не вспомню сейчас, – покачал головой Пущин.

– А-ах! – с досадой махнул старик.

И вскинул вверх два щупальца, каждое из которых держало за ногу бойца – Егоркина и Дробинина. Егоркин орал во всю глотку, а Игоряша делал ему странные знаки руками, не то призывая орать погромче, не то умоляя замолчать. Эти двое в отличие от первой пары были сухие.

– Сколько вас там еще? – спросил дед, кинув ребят на траву рядом с босоногим Пущиным.

Прежде чем ответить на вопрос старика, Петрович взглядом пересчитал присутствующих.

– Еще двое. И где-то сержант затерялся.

Старик прищурился, как будто всматриваясь в даль.

– Двоих вижу…

Он сунул щупальце под крыльцо, поковырял им там и резко выдернул, будто укололся.

– Ах ты, зараза!

Он тут же сунул под крыльцо другое щупальце и принялся вертеть им там, будто кашу поварешкой мешал. Повертел, повертел да и вытянул спутанного щупальцем по рукам и ногам ефрейтора Стецука.

– Ну и чего вы все на него смотрите! – заорал Стецук, вознесенный метров на пять над землей. – Стреляйте, парни! Стреляйте!

– Фу! – презрительно наморщил лоб старик. – Какая агрессивная особь! Может, раздавить его, как слизня?

– Он не всегда такой! – вступился за ефрейтора Портной.

– Хочется надеяться, – сказал Болотный Дедушка.

Однако выпускать из своих объятий Стецука не спешил. Он поднес его к себе поближе и внимательно посмотрел ефрейтору в лицо.

– Чего пялишься? – процедил сквозь зубы Стецук.

Осознание собственной беспомощности выводило его из себя, в результате чего мозг ефрейтора отказывался адекватно реагировать на ситуацию. Понимая, что с дедом, способным запустить свои щупальца из одной плоскости реальности в другую, лучше бы вести себя вежливо, Стецук тем не менее так и нарывался на конфликт.

Старик тем временем запустил другое щупальце под крыльцо и радостно сообщил:

– Последнего поймал!

Но доставать его пока не торопился. Должно быть, хотел сначала с ефрейтором как следует разобраться.

– Ты ведь даже понятия не имеешь, человечек, в какие варианты реальности я могу тебя закинуть, – он поднял щупальце со Стецуком повыше и покачал им туда-сюда, как будто прицеливаясь. – Что ты скажешь, например, о мире, в котором нет ничего, кроме боли? Ты будешь испытывать вечные муки. Страдать, зная, что спасения не будет. И, в конце концов, когда твой разум будет окончательно выжжен болью, ты, быть может, научишься принимать страдания за блаженство. И тогда я зашвырну тебя в мир неземных наслаждений, которые для тебя обратятся мукой. И это будет продолжаться до тех пор, пока ты не забудешь все слова, что когда-либо знал, и будешь без умолку повторять лишь одно мое древнее имя.

– Тебя, часом, не Ублюдочным Ублюдком кличут? – криво усмехнулся Стецук.

– Ну, все, – старик подкинул Стецука на пару метров вверх и снова поймал, как мяч перед броском. – Ты исчерпал отпущенный тебе лимит моего внимания, так и не сказав ничего дельного. Теперь я говорю тебе пока, бывай, прощай, аривидерчи…

– Постой! – вскинула руку Тарья.

– Это ты мне, девушка? – удивленно посмотрел на нее старик.

– Ты отпустишь его, если я назову твое имя?

– Не пытайся тянуть время…

– Я хочу назвать имя!

– Мое древнее имя?

– Да!

– Если ты попробуешь меня обмануть…

– Я назову имя!

– Хорошо. – Старик поставил Стецука пятками на траву. Однако щупальце, опутывающее его, не распустил. – Давай сыграем в эту игру. Если ты назовешь мое имя, я отпущу его. Да еще и того, последнего, вытащу. Если же ошибешься, я всех вас отправлю следом за этим хамом.

Свободным щупальцем старик легонько шлепнул Стецука по затылку.

– Козел! – отозвался Стецук.

И тут же получил еще одну затрещину, поувесистее.

– Ну, так я жду, – снова обратился к Тарье старик. – А ты! – Он ткнул кончиком щупальца в лоб Портного, незаметно, как сам он полагал, перехватившего автомат за рукоятку. – Ну-ка, оставь свою пулялку! Все равно от нее никакого толку!

Портной поджал губы, поставил автомат на предохранитель и закинул его за спину.

– Имя! – рыкнул старик.

Лицо его вновь преобразилось, приобретя чудовищные черты, рот растянулся, выставляя напоказ кривые клыки, глаза округлились и раздулись, как у рыбины, поднятой с беспросветной глубины, так, что едва не вываливались из глазниц.

– Дагон! – отчетливо и громко произнесла Тарья.

Сине-зеленые щупальца разом выпрямились и разлетелись в разные стороны, образовав вокруг старика нечто вроде божественного ореола. Освобожденный Стецук упал на траву. Из-под крыльца вылетел и шлепнулся неподалеку от него ошалевший от страха Муратов.

– Ты с самого начала знала? – спросил у Тарьи Дагон.

– Догадывалась, – ответила девушка.

– Почему молчала?

– Ждала.

– Nevermore?

– Именно.

Дагон расслабил, опустил щупальца. И снова сделался похожим на благообразного старичка.

– Дагон? – озадаченно наморщил лоб Портной. – Где-то я это имя слышал.

– Еще бы! – усмехнулся Петрович. – Откуда же еще его Тарья узнать могла! Я могу вас спросить? – обратился он к самому Дагону.

– Прошу! – сделал приглашающий жест тот.

– Насколько я себе представляю Дагона, выглядеть он должен иначе. Щупальцы и клыкастая пасть – это, конечно, здорово. Но откуда взялась избушка на курьих ножках и имидж старика-отшельника? Что заставило вас изменить облик?

– Обстоятельства! – развел руками Дагон. – Что же еще? Местным, – он ткнул щупальцем вниз, – тем, что живут на Облонских топях по другую сторону реальности, имя Дагона не внушает ни уважения, ни страха. Так же, как и их предкам. Они вообще не слышали этого имени! А вот Болотный Дедушка для них авторитет. Прежде они мне даже жертвы приносили.

– Человеческие?

– Какое там, – махнул щупальцем Дагон. – У них для этого народу мало… Да и не нужны мне эти жертвы. Мне и уважения довольно… Ну и чтобы за экологией, понимаешь, присматривали.

Макарычев почувствовал, что шест, о который он опирался, будто кто-то вытягивает из его руки. Сержант крепче сжал пальцы, надавил на шест посильнее и, потеряв равновесие, упал. Нелепо и глупо. Как девчонка, впервые попытавшаяся встать на коньки. Когда он поднялся, рядом не было ни шеста, ни его команды. Да и местность вокруг оказалась другая. Было светло, как ясным солнечным днем. Хотя в небе по-прежнему висела большая, желтая, будто нарисованная луна. Пейзаж не имел ничего общего с тем, что должно рисовать воображение, когда речь заходит о болотах, трясинах, топях и тому подобных труднопроходимых местах. Сержант стоял среди зеленого луга, трава на котором доходила ему почти до колен. Над распустившимися цветками – желтые, красные, синие, лиловые, малиновые, голубые, белые – порхали беззаботные бабочки. А трудолюбивые пчелы, не тратя время попусту, озабоченно жужжа, старательно лезли в глубину соцветий. Слева горизонт закрывал невысокий пологий склон. Справа прямо посреди луга стоял длинный стол, накрытый льняной скатертью, белой с вышитыми по краям красными петухами. На краю стола гордо выпячивал блестящее медное брюхо пузатый самовар, ведра на два, из трубы которого струился дымок с запашком вишневых щепочек. Прочие места занимала посуда, приличествующая долгому и богатому чаепитию: чашки, блюдца, ложки, молочники, сахарницы – сахар белый, рафинад, сахар коричневый, кусковой, сахарный песок, – розетки с вареньем – вишневое, яблочное, сливовое, черничное, голубичное, клюквенное, грушевое, персиковое, айвовое, – баночки с джемом – лимонный, арбузный, апельсиновый, малиновый, смородиновый, земляничный, – блюда с баранками, вазы с пряниками, тарелочки с печеньем, подносы с тортами, миски с пирогами… Одним словом – отрада для глаза и радость для пуза. С противоположных концов к столу были придвинуты два кресла, бог знает для кого предназначенные, – глубокие, обитые голубым атласом, с резными спинками и гнутыми подлокотниками. Вдоль одного края тянулась длинная деревянная скамья. С другого края стояли вразнобой стулья – плетеные и крепко сбитые, венские и английские, деревянные и пластиковые, конторские и общепитовские – и табуреты – круглые и квадратные, о трех и о четырех ножках, гладко оструганные и выкрашенные белой масляной краской. А вот чаевничающих за столом было всего трое. Двоих из них Макарычев сразу признал – тщедушного мужичка Антипа в распахнутой телогрейке, со странной, будто драной, шапкой на голове, и подлого попика по имени Иероним, с козлиной бородкой, маленькими глазками и большим серебряным крестом поверх затасканной черной рясы. Между ними на высоком детском стуле восседала смахивающая на карлицу бабулька в голубом платье в крупный белый горох, с кружевными оборочками на рукавах да на шее и в мятом малиновом чепце с широкими краями и длинными розовыми лентами, подвязанными огромным бантом на шее. Увидав эту троицу, сержант тут же схватился за автомат, что висел у него на плече. Ан нету автомата! Штык-нож тоже исчез вместе с ножнами. Вот так! Оружия нет. Спрятаться некуда. Ситуация, что и говорить, хуже не придумаешь. Гнилая, прямо скажем, ситуация. А Иероним держит блюдечко с чаем на растопыренных пальцах, прихлебывает из него, рафинадом прикусывает, да, посмеиваясь, на Макарычева посматривает. Антип квадратный ломоть белого ноздреватого хлеба абрикосовым джемом намазывает и тоже на сержанта косится. Одной старушке-карлице нет никакого дела до вновь прибывшего. Перед ней полная чашка чаю стоит, а она носом клюет, глазки морщинистыми, как у черепахи, веками прикрывает. Странно еще, как со стула не падает.