Тень воина - Прозоров Александр

От первых телег донеслись радостные крики. Олег привстал на стременах, разглядел над головами едущих впереди товарищей возвышающиеся на берегу бревенчатые стены и тоже улыбнулся:

— Селезни. Похоже, Захар, мы вернулись.

Обоз выбрался на берег, к сумеркам докатился до развилки, от которой шли дороги в Сураву и на Кшень. Олег уже предвкушал горячую баньку и сон на печи, до которых оставалось всего несколько верст — но ратники, не дожидаясь команд, начали выставлять обозы в круг, двинулись в лес за дровами. Вскоре на поляне заполыхали костры. Уставшие от долгого похода воины резали баранов и целиком зажаривали их над огнем, пели песни, плясали, тискали девок. Веселье длилось до поздней ночи, причем без единого глотка хмельного — выпито оказалось хмельное еще в степи всё до последней капли. Постов старшие выставили вчетверо меньше обычного, причем сторожить оставили мальчишек помоложе — тех, кому в походе не очень-то доверяли. Хотя, с другой стороны, чего на родной земле бояться? Ну, случиться может всякое — так для того караульные и стоят. Но и перестраховываться тоже ни к чему.

На рассвете ратники опять же прощаться и собирать вещи не стали. Перекусили остатками вечернего пира, после чего начали потихоньку собираться на краю лагеря, возле почти пустой телеги, на которой осталось всего несколько капустных кочанов. Середин, которого ни о чем не предупреждали, тоже придвинулся поближе, но уселся всё-таки в стороне, кинув щит возле монолитного колеса арбы с войлоком и привалившись к ней спиной.

Наконец толпа всколыхнулась, зашевелилась — это на телегу забрался Кожемяка. Скинув шапку, он поклонился на три стороны и громко спросил:

— Верите ли вы мне, люди, али иного дуванщика избрать хотите?

— Любо, любо! — разрозненно отозвались из толпы. — Не первый год тебя, старый, знаем. Дувань, тебе верим! Чай, не Кинька Кривоглазый.

Кожевенник переждал, пока люди отсмеются по поводу неведомого Киньки, кашлянул, вытащил из-за пазухи несколько берестяных лент, снова поклонился:

— Слушайте меня, люди. Счел я ныне, на дуван нами взято было юрт двадцать три малых да пять больших. Скота лошадьми — семь сотен и еще пять. Отары овечьи три, по девять сотен в каждой, да еще семьдесят на нынешнее утро, коли никто больше ни одной не сожрал. Как, не оголодал никто спозаранку?

— Видел-видел, Собышкинич чегой-то у костра ел! — заорали из толпы. — А косточки тайно под телегу отбрасывал!

— Да сам ты кости отбрасывал! — возмутились с другой стороны, замахали руками.

Кто-то засмеялся, кто-то начал угрожать, и только Кожемяка невозмутимо сообщил:

— Собышкинича я и сам счесть попытался, да оказалось, он вчерашнее добивает. А то на кошт походный списывается, у него не отнять.

— Вот так! Слыхал?

— А чего косточки от того белые были, а не желтые?

— Я сейчас у тебя самого косточки посмотрю… — То, что начиналось шуткой, грозило перерасти в драку — но смутьянов быстро утихомирили, дабы не мешали слушать дуванщика.

— Доспеха железного взяли мы на половцах тридцать две кольчуги, да семьдесят три брони дощатой, семь кольчуг мало порченных, и порченых дощатых броней осьмнадцать, шеломов числом три сотни без двух шапок. А прочие шапки, халаты, штаны и иное я зараз к прочей рухляди приписал, каковой аж одиннадцать возков загрузилось. Мечей больших взяли три сотни и еще семь, секачей разных две сотни и еще сорок два, ножей малых шесть сотен и пятнадцать, топоров разных девяносто штук. Зерна, корней всяких, да кочанов взяли без счета, да без счета и оставили, потому как скотине по дороге почитай всё и скормили. Девок разных добрых сорок пять, баб обычных два десятка, детей годных тридцать одного. И одного же хана увечного тоже взяли. Упряжи и седел нагрузили семь возков, точно счесть не смог — однако же гружено одинаково, оттого мыслю возками и делить…

Перечень добычи длился еще довольно долго: железные прутья и станины, скребки и шкуры, кошмы и попоны, ковры и посуда. Олегу это очень быстро надоело — однако ратники слушали, затаив дыхание, словно вещего старца.

— А еще в кочевье освободили мы сорок одного невольника с разных мест, — опустив грамоты, наконец-то закончил Кожемяка. — На кошт их по обычаю приняли, а ныне должны до весны приютить, дабы те по сухой дороге до дома воротиться могли. Рухлядь у них ныне есть, не голые. Дабы в тягость никому они не стали, прошу сход милостью своей по два барана на каждого отделить, да по ножу ладному, и по кошме для сна. Кто приют им даст, тому и скотина достанется.