Вернуться и Вернуть - Иванова Вероника Евгеньевна

– Ты все еще можешь…

– Сбежать? Могу. Но зачем? Чтобы прятаться, а когда меня все же найдут, убивать? Это слишком тоскливо.

– Прятаться или убивать?

– И то, и другое.

– Первое понятно, но второе… В сражении есть своя прелесть. Упоение битвой. Запах дымящейся крови. Мольбы о пощаде. Ощущение безграничной власти. Чужая жизнь висит над обрывом на кончиках пальцев, и в твоей воле протянуть ей руку или столкнуть вниз… Разве это не пьянит?

– Раз уж речь зашла о выпивке… Поверьте тому, кто неоднократно напивался до потери сознания: наутро всегда приходит похмелье, и хочется умереть самому. Ты даешь себе сотое или тысячное обещание больше никогда так не поступать, но при этом прекрасно знаешь: придет день, и самые крепкие клятвы падут перед желанием на несколько часов окунуться в забвение… Нет, dou, опьянение убийством – не для меня. Тем более что смерть дарит свой поцелуй и убийце… Но дело даже не в этом. Если я начну убивать по-настоящему, не останется НИЧЕГО. Совсем ничего. Даже памяти.

– Знаю.

– Поэтому меня боятся. А почему меня ненавидят? Тоже из-за страха исчезнуть в небытии?

– Отчасти, – соглашается сестра. – Трудно испытывать искреннюю привязанность к тому, для кого разрушать – так же естественно и привычно, как дышать.

– Понятно… То, с чем нельзя справиться, всегда пугает.

– А чего бы хотел ты? Какого отношения?

– Не знаю… Но читать во взглядах, обращенных на тебя, только страх и ненависть… Это очень больно.

– К любой боли можно привыкнуть.

– А кто сказал, что я не привык? Просто мне надоело пускать в себя чужую боль.

– Пускать в себя? – Магрит поворачивается ко мне лицом. – Что ты имеешь в виду?

– Как бы объяснить… Это происходит вне зависимости от моих желаний, dou. Я могу совершенно спокойно смотреть на что угодно. До определенного момента, а потом… Проваливаюсь в окружающий мир. Начинаю ощущать чужие чувства, как… Нет, не как свои собственные. Они всегда остаются ЧУЖИМИ, но отнимают часть меня. Бесцеремонно и беспощадно. Как будто я разрываюсь пополам, и одна половина остается сторонним наблюдателем, а другая сгорает в огне, который разожжен вовсе не для меня… И мне становится страшно, dou. Страшно, что однажды эти половины перестанут быть одинаковыми, и я либо полностью сгорю, либо вовсе перестану чувствовать.

– А что тебя пугает больше? Гибель или равнодушие?

– И то, и другое. Только по-разному. Я не хочу умирать от чувств, которые никогда не смогу испытать сам, но… Я не в силах отказаться от того, чтобы хоть миг побыть по-настоящему живым.

– Хочешь сказать…

– Меня нет, dou. Пустое место, которое даже не может отразиться в Зеркале.

Она вздрагивает. От испуга? Но я всего лишь сказал правду. От холода? Но в комнате тепло.

– Зеркало, да… Значит, ты ничего в нем не увидел?

– Абсолютно ничего.

Напряженная пауза.

– Ничего… Следовало ожидать. Но невозможно было рассчитывать.

Задумчивое бормотание сестры кажется мне многозначительным. Нет, ошибаюсь: оно имеет всего один смысл, глубины которого невозможно измерить.

– О чем Вы говорите?

– О странных путях Предназначения. Путях, которые никогда не бывают прямыми.

– А по-моему, Путь всегда прямой. От рождения и до смерти. Просто судьба комкает Гобелен, и кажется, что мы то взбираемся на гору, то падаем в пропасть.

Магрит усмехается:

– Такое объяснение не хуже прочих. И может быть, оно – единственно верное… Сколько времени тебе понадобится, чтобы подготовиться?

– Подготовиться? Я вполне готов, dou. Вот только…

– Что? – быстрый вопрос.

– Я хотел бы узнать одну вещь. Прежде, чем она перестанет иметь для меня какое бы то ни было значение.

– Какую вещь?

– Кто вытащил меня из Купели?

Молчание. Чуть смущенное, чуть неловкое.

– Вы не можете сказать?

И я получаю ответ. Но вовсе не от Магрит:

– Может. Но зачем слушать в чужом изложении то, что следует узнавать из первых рук?

Наверное, он стоял прямо за дверью, прислонившись к стене. И слышал все наши слова, разумеется. Одного этого мне хватило, чтобы первое впечатление о мужчине, грубо вмешавшемся в разговор, приобрело едва уловимый оттенок горечи. А когда сестра удивленно и разочарованно выдавила: «Отец…», я запутался в мыслях и ощущениях, хлынувших в сознание бурным потоком.

Отец? Все-таки соизволил показаться своему отпрыску. Браво! Набрался смелости или же слегка умерил брезгливость – какая из версий правильнее? Только бы не обе сразу: не справлюсь с чувствами. Можно понять и принять все варианты по отдельности, но, сливаясь вместе, они образуют совершенно не усваиваемое зелье… Ладно, оставлю на время размышления и просто посмотрю на того, кто не желал присутствовать при моем рождении, но не смог отказаться от соблазна проводить меня в небытие.