Дочь палача - Сандему Маргит

— И Хильда, — с нарочитым равнодушием добавил судья. — Просто удивительно, что она ничего не слышала!

— Это была моя ошибка, — произнесла Хильда. — Все это — моя ошибка! Я заперла хлев, когда закончила дойку, но забыла запереть дом!

— Не будем делать поспешных выводов, — сказал Андреас, — Хильда, ты не можешь больше жить там одна. Габриэлла и Калеб предлагают тебе на время переселиться к ним.

— Но я не могу…

— Мы нуждаемся в тебе, — жизнерадостно произнес Калеб. — Габриэлла и Эли не справляются одни с пятью детьми после того, как няня заболела и прекратила работу.

Хильда невольно оправила руками платье.

— Но я ничего не знаю о детях.

— Ты любишь их? Это самое главное.

Она снова вспомнила о камнях, которые бросали в нее, — вспомнила о детях, поджидающих ее в засаде около дома. Вспомнила о бранных словах в ее адрес.

— Не знаю, — без всякого выражения ответила она. — Среди них есть и хорошие, я думаю.

Все понимающе переглянулись.

— Наши дети не испорчены, — сказал Калеб, — они просто шаловливые. Попробуешь несколько дней? Если тебе это не подойдет, подыщем что-нибудь еще.

— Да… спасибо, — неуверенно произнесла она.

Мысль о том, чтобы жить одной в горах, пугала ее. И она боялась быть кому-то в тягость, хотя и знала, что обижать ее там не будут. Может быть, они делают это из жалости? Или же им будет от нее действительно польза?

Она была настолько подавлена жизнью, что толком не знала, следует ли ей полагаться на этих необычных людей, а тем более — привязываться к ним.

— Нет, уж я-то наведу порядок в этом деле! — заявил судья. — Зачем кому-то понадобилось убивать Юля Ночного человека? Он что-то знал? Знал еще о чем-то, кроме кареты и коня?

— Отец был слишком болтлив, — извиняющимся тоном произнесла она. — Я никогда его не слушала.

— Ты полагаешь, что он, как помощник палача, мог что-то знать?

— Этого я не знаю. А о чем идет речь?

— Он никогда не говорил про оборотня?

— Не припоминаю.

— Но он очень испугался, когда мы произнесли это слово.

— Это естественно: отец был пугливым и суеверным человеком.

— Оборотни людей не вешают, — вставил Бранд.

Судья был настроен против Бранда не менее решительно, чем тот против него. Вперив инквизиторский взгляд в своего злейшего противника, он сказал сердито:

— В обличий зверя — нет. Но человек, который таится в оборотне, способен от страха на такое.

— Это всего лишь гипотеза, — вставил Калеб. Андреас сказал Хильде:

— Я переговорю со священником и церковным служкой. Мы решили похоронить его завтра после обеда. Церковный служка приедет с гробом на повозке, а священник будет ожидать в церкви. Он хотел похоронить Юля Ночного человека за кладбищенской оградой, но я все уладил.

— Твой отец не был самоубийцей, — добавил Калеб, — так что священник не имеет права отказать.

— Я тоже сказал ему об этом, — добавил Андреас.

— Габриэлла просит отсрочку на день, чтобы привести в порядок твою комнату, — сказал Калеб. — Так что если бы ты могла…

— Ты можешь переночевать в Гростенсхольме, — тут же сказал Маттиас. — Места у нас хватит.

— Да, а сегодня я могу проводить тебя домой, Хильда, — энергично вставил Андреас. — Помогу тебе переправить животных и твои вещи в Элистранд. Мы заберем все сегодня, не так ли, Калеб?

— Разумеется, это будет лучше всего.

— Спасибо! Спасибо вам всем, — растроганно произнесла Хильда. — Вы так добры…

Ей пришлось взять себя в руки, чтобы не расплакаться. Сердце ее билось при мысли о том, что Андреас проводит ее до самого Элистранда. А это неблизкий путь! Несколько миль.

Стоя в дверях, Матильда сказала:

— А теперь прошу к столу. Хильда угощает. Мы не должны забывать в печали о том, что Хильда приготовила угощенье специально для Андреаса и Маттиаса. Так что они пользуются правом первыми пробовать все, что на столе.

Ее веселые слова смягчили обстановку — и все, даже те, кто не хотел есть, попробовали хлеб и землянику.

«Самая трудная в жизни доля — никогда не иметь права на счастье», — подумала Хильда.

До этого она не знала, что такое счастье, да и теперь не могла подобрать для обозначения этого подходящие слова. Мысль о судьбе отца действовала на нее удручающе. Но больше всего ее удручала мысль, которую она не осмеливалась додумывать до конца: она чувствовала облегчение, освободившись от этой бесконечной обузы, которой был для нее отец: обузы для ее чувств, разума, воли к жизни.