Маг в законе. Том 1 - Олди Генри Лайон

– Эх, Феодор! утолим?! – и наполовину пустой графин вкупе с двумя рюмками явился на свет божий из тьмы египетской, что царила под гримерным столиком.

Федор Сохач послушно кивнул, беря в руки дар трагика. Пить он не собирался, особенно с утра, да и знал доподлинно: компания великому Елпидифору в этом смысле отнюдь не требуется. Выпить трагик мог и сам, причем изрядно. Но пить в одиночку?! с зеркалом?! никогда!

– Фарисеи! кругом фарисеи, мой друг Феодор! завистники гения! Я им: "Быть или не быть?! Я вас спрашиваю, канальи?!" – а они эдак гнусненько: "Да что ж это вы, Елпидифор Кириллыч? не пора ли баиньки?.." Где им, тараканам, внять страданиям чистого духа?! один ты, ты один…

Дальше Федор не слушал, за последние полтора месяца выучив излияния (равно как и возлияния) трагика наизусть. Еще б понять: с чего это Полицеймако, чье имя на афишах Московского Общедоступного печаталось самым крупным шрифтом, вдруг воспылал любовью к безвестному, недавно нанятому работнику?

Велика тайна, а отвечать некому!

У Княгини спрашивал – смеется…

ЗАМЕТКИ НА ПОЛЯХ

С похмелья – боязно; зато если подловить момент, когда знаменитый трагик уже успел пропустить первую утреннюю стопку, но еще не добрался до второй, и заглянуть ему в глаза:

…барабан.

Большой, гулкий. Слой пыли, будто серый бархат – поверх облупившегося лака цвета бордо, поверх тугой, но уже начавшей рассыхаться кожи. Стоит в темном чулане, никому не нужный: ушел барабанщик – да и не вернулся. Запил, видать… Чу! Дверь скрипнула, полоска света – все шире, шире. Сейчас наконец барабан извекут из опостылевшего чулана, смахнут пыль – и от гордого, торжествующего "Буммм!" у окружающих на миг заложит уши.

С возвращеньицем!

* * *

– Тебе передам! тебе одному, душевный приятель Феодор! Сполна, ни капли не пожалею!..

– Чего передашь-то, Елпидифор Кириллыч? У тебя ж у самого ни гроша, ни алтына, беден ты, как мышь церковная…

Трагик кинул в глотку вторую порцию водки. Расхохотался:

– Глуп ты, Феодор! Алтын, грошик… Талант я тебе передам! Талант исполина сцены, знаменитого Полицеймако! Ныне же скажу этим… змию двуглавому! – беру тебя в ученики! Хватит искре божией тлеть в сей грязи! хватит ворочать хлам, именуемый декорациями! Сцена ждет, Феодор!

Федор зевнул украдкой.

По привычке перекрестил рот – хорошо, Рашеля не видит, а то заругалась бы всенепременно.

– Шавишь ты все, Елпидифор Кириллыч! Ну поглянь, поглянь – куда мне в актерщики?! Ни талану, ни памяти!.. стыдобища!

– Сущеглупый ты вьюнош! – трагик обеими ручищами взлохматил свою знаменитую гриву и стал похож на Медузу Горгонскую, о какой рассказывала Княгиня. – А в ком он есть, талант? В Мамонте Дальском? в Сальвини?! в смазливом душке Мочалове?! Нет!!!

– А в тебе?

– Ну разве что во мне, друг мой Феодор! В нашем деле что важней всего, помимо страсти к хмельному? Стать трагическая! глотка луженая! жест! огнь в глазах! И всем этим тебя судьба щедро наградила, упрямец ты этакий! Не придется ли скорбно воскликнуть на склоне лет: "Tu l'as voulu, Georges Dandin!^[14]"?

– C'est une maladie!^[15] – пожал плечами Федор Сохач. – Елпидифор Кириллыч, не пил бы ты столько с утра… ну ее, проклятую!..

Он знал: что сказал трагик по-французски и что ответил он сам. Знал, и все. Просто так. Как знают, что с похмелья хорош капустный рассол. Это все Рашеля, Княгиня заботливая. В такие минуты, когда пришедшее из ниоткуда знание вырывалось наружу, непроизвольно и естественно, Федор всегда чувствовал: вот она, Рашеля, стоит за левым плечом. Где бы ни была на самом деле – стоит. Помогает. Подарки дарит.

И за плечом правым, чуть поодаль, но все равно здесь – Друц.

Это они.

Спасибо.

И ничего в этом нет удивительного.

– Феодор! святая простота! Дай, я тебя облобызаю!

"А губы-то мокрые…" – Федор послушно терпел, думая о своем.

Если бы излияния трагика, всегда заканчивающиеся страстным желанием взять "друга Феодора" в ученики, хоть чуточку отличались разнообразием…

* * *

Вся дорога из холодного Кус-Кренделя в жаркий Крым, все эти дни, недели и месяцы, слиплись для Федора в один разноцветный ком. Будто горсть ирисок на солнцепеке. Весело гудел паровоз, колеса бранились друг с другом, подпрыгивая на стыках; строгий кондуктор заходил в вагон, спрашивал билеты и всегда улыбался, встречаясь взглядом с Княгиней.

Федора кондуктор и вовсе не замечал.

Поначалу было обидно, а после стерпелось как-то.