Маг в законе. Том 1 - Олди Генри Лайон

А так – тишь да гладь.

Жаль, в первых числах июля Княгиня явилась в бордель встрепанная, без шляпки, и велела живо собираться. Через два дня они оба уже числились в составе Московского Общедоступного Театра, едущего на гастроли в Крым – Княгиню записали в труппу, во второй состав без упоминания на афишах и предоставления бенефисов, а Федора приняли рабочим сцены.

Пожалуй, театр понравился парню вровень с борделем, да и сходство между первым и вторым наблюдалось изрядное.

Утром – опухшее безделье, к вечеру – бурная, невзаправдашняя игра в жизнь; ночью – самая гульба.

И снова утро.

День да ночь – сутки прочь.

Иногда ему казалось, что Кус-Крендель был просто дремой без сновидений.

Без надежды проснуться.

* * *

– …господин Полицеймако! Елпидифор Кириллыч!

Визгливый крик вывел Федора из отстраненной задумчивости, куда парня вверг однообразный, как стук дождя по подоконнику, монолог трагика. Оглянувшись, он заметил в дверях уборной помощника режиссера – того самого слишком молодого человека, который при ближайшем рассмотрении казался уже не молодым, и не слишком.

Имени-фамилии помрежа запомнить не удавалось, да и любой из труппы Московского Общедоступного, включая отцов-основателей, не звал его иначе, как Иванов-Седьмой.

Хоть в глаза, хоть за глаза.

Почему все при этом улыбались, Федор не знал.

– Господин Полицеймако! – лакированная кожа на скулах помрежа натянулась, треснула сетью красных морщинок. – Вы говорили, у вас цензорские справки остались?

– Изыди! – царственный жест, опрокинувший пустую рюмку, был ему ответом.

Помреж нервно пожал плечами.

– Ну как хотите… А ОНИ требуют! Билетер доложил: на вчерашнем спектакле в зале был замечен антрепренер Склозовский, а также известный вам Гордон Крэг в компании самого Саввы Мамонтова! Вы можете предположить, чтобы такие мэтры без причины явились к нам?! Я – нет!

Став необыкновенно проворным, трагик пал на четвереньки и живо засеменил в угол – где и принялся терзать дорожный портплед. Полетели мятые галстуки, запонки для манжет, курительные трубки; у ног Федора шмякнулась пачка нюхательного табаку. И наконец поиск увенчался громоподобным воплем:

– Свершилось, други!

Потертый на сгибах лист бумаги, извлеченный Елпидифором Кирилловичем из недр, порхнул бабочкой и опустился Федору на колено.

Развернулся сам собой.

"Сим удостоверяется, – машинально прочел Федор, – что успех бенефиса "Казнь безбожному", сочинения г. Браве, с костюмами от I-го по XIX-й век, вызван исключительно естественными причинами. Присяжные эксперты следов эфирного воздействия не обнаружили, в чем и составлен акт."

Ниже стояла неразборчивая подпись с завитушками.

Еще ниже – печать.

Схватив драгоценную бабочку за крылышки – осторожно, дабы не осыпать пыльцу слов! – помреж сломя голову кинулся прочь. Впрочем, с ловкостью фокусника успев прежде налить себе из графина.

Допивал он рюмку на бегу.

– А! тяжело им, завистникам, переть против рожна! – трагик выбрался из угла взмыленный, потный. Кудри его, осыпанные перхотью, воинственно шевелились кублом змей. – Гляди, друг мой Феодор: триумф!

– Чего это он, Елпидифор Кириллыч? – вместо оваций поинтересовался Федор, ни арапа не поняв в случившейся сцене.

И чудо! – знаменитый Полицеймако, исполин сцены и гений духа вдруг сделался тихим, усталым человеком много старше средних лет. Осунулся лицом, гоня хмель из налитых кровью глазок.

Вздохнул без наигрыша.

– Эх, Федька…

Набрал воздуха, хотел было рыкнуть, да не рыкнул.

Так выдохнул:

– Глуп ты еще. Молод. Подрастешь, оботрешься на подмостках – уразумеешь…

– Да что уразумею-то?

– Ничего. Дадут тебе, к примеру бенефис в городе Орле, а ты возьми да и прогреми во человецех. Критики осанну поют, публика-дура валом валит, за партер рублики несчитанные платит. Власти с семьями посещают; лорнируют стеклышками. Барышни опять же, мамзельки-фиалки… только что не вешаются. Иная, однако, и повесится или там мышьяку налупится от страсти романтической – бывает. В город выйдешь – всяк честью считает стаканчик поднести. Да не «монопольки»! шустовским коньячищем чествуют! Хорошо?

Федор смотрел на нового, незнакомого трагика.

Кивал: хорошо, дескать.

Куда лучше – публика, барышни… стаканчик.

– Вот я и говорю, что глуп ты. Попервах вроде бы и впрямь хорошо. А там явится за кулисы вот такой вьюн (толстый палец трагика дернулся хитро, весьма похоже изобразив повадку Иванова-Седьмого)! Доложит: видели в зале известных мэтров – двоих из Москвы, одного из Киевской консерватории… а случается, что и заграничные птички на насесте сидят! Опять скажешь: хорошо?!