Темный карнавал (сборник) - Брэдбери Рэй

Гроб наполнился нежным запахом свежесрезанных цветов. Цветы легонько покачивались перед его изумленным взглядом, неслышно стукались о стеклянную крышку. Они выскакивали новые и новые, пока гроб не затопило лепестками, красками, нежными запахами. Гардении, георгины, нарциссы, трепещущие, горящие.

– Роджерс!

– …Ричард Брейлинг был знатоком роскоши…

Музыка вдали вздыхала то громче, то тише.

– Ричард Брейлинг вкушал жизнь, как вкушают аромат редкостного вина, поднося его к губам…

Сбоку раскрылась со щелчком небольшая дверка. Оттуда выскочила стремительная металлическая рука. Ричарду в грудь вонзилась игла, но не очень глубоко. Он вскрикнул. Не успев схватить иглу, он получил инъекцию цветной жидкости. Игла спряталась в нишу, дверка захлопнулась.

– Роджерс!

Тело немело. Внезапно он осознал, что не способен шевельнуть рукой, пальцем, повернуть голову. Ноги были холодные и бессильные.

– Ричард Брейлинг любил все красивое. Музыку, цветы, – говорил голос.

– Роджерс!

Но позвать вслух на этот раз не удалось. Он смог только подумать. Его язык был скован анестетиком.

Открылась еще одна дверца. Показалась стальная рука с держателем. Левое запястье Ричарда пронзила огромная сосущая игла.

Она стала откачивать кровь.

Где-то жужжал насосик.

– …Нам будет не хватать Ричарда Брейлинга…

Орган всхлипнул и забормотал.

На Ричарда смотрели сверху цветы, наклоняя головки с яркими лепестками.

Из потайных ниш поднялись шесть тонких черных свечей и встали позади цветов, горя мигающим пламенем.

Включился второй насос. Пока слева вытекала кровь, в правое запястье воткнулась игла, и насос начал накачивать в Ричарда формальдегид.

Уф… пауза, уф… пауза, уф… пауза, уф… пауза.

Гроб задвигался.

Застучал и захлопал моторчик. Стены мастерской поехали прочь. Колесики гроба завертелись. Нести его не требовалось. Цветы тихонько соскользнули с крышки на террасу, под чистое голубое небо.

Уф… пауза, уф… пауза.

– …Будет не хватать Ричарда Брейлинга…

Нежная тихая музыка.

Уф… пауза.

– Ах, жизни таинство благое мне… – Пение.

– Брейлинг, гурман…

– Ах, тайну сущего я наконец…

Глядит, глядит слепыми глазами, уголками глаз на маленькую этикетку: Экономичный гроб Брейлинга…

СПОСОБ ПРИМЕНЕНИЯ: ПРОСТО ПОМЕСТИТЕ ТЕЛО В ГРОБ – И МУЗЫКА ЗАИГРАЕТ.

Над головой проплыло дерево. Гроб легко прокатился по саду, за кустами, неся с собой голос и музыку.

– Настало время предать земле то, что было в нем бренного…

По сторонам гроба выскочили блестящие лопаточки.

Начали рыть.

Ричард видел, как они отбрасывали землю. Гроб опустился. Дернулся. Опустился. Заработали лопатки. Дернулся. Опустился. Заработали лопатки. И так снова и снова.

Ух, пауза, ух, пауза. Уф, пауза, ух, уф, пауза.

– Прах к праху, персть к персти…

Цветы затряслись. Гроб был глубоко. Музыка играла.

Последним, что видел Ричард Брейлинг, были руки-лопатки Экономичного гроба Брейлинга: они взметнулись кверху и потянули за собой дыру.

– Ричард Брейлинг, Ричард Брейлинг, Ричард Брейлинг, Ричард Брейлинг, Ричард Брейлинг…

Запись остановилась.

Возражать было некому. Никто не слушал.

Weird Tales

Июль 1947

Не помню, о чем это. Самый что ни на есть нездоровый рассказ. Нездоровый рассказ нездорового автора, и я не хочу иметь с ним ничего общего. Ха-ха!

Шорох побежал по пределу из конца в конец; а предел был невелик: с востока и запада ограничен тополями, сикаморами, большими дубами и кустарником, а с севера и юга – кованым железом и кирпичной кладкой. И вот по этому пределу, из одного конца в другой, незадолго до рассвета побежал шорох. Одинокая пташка, собравшаяся было запеть, смолкла, а под землей возник ритмичный гул и неясный шепот.

Гробы, обитель тех, кто нем и недвижим, упрятанные глубоко в земле и разделенные ее толщей, сотряслись от медленных ударов. Их крышки и боковины откликнулись глухими мерными биениями. Звук распространялся в земле. Сигналы зародились в одном из темных вместилищ, достигли следующего, где их повторила, медленно и устало, другая усталая, иссохшая рука. Так оно и продолжалось, пока все обитатели кладбищенских глубин не услышали и не начали понимать.

Со временем звуки слились в стук одного большого сердца. На востоке заалел небосклон, а пульсации не умолкали. Птица на дереве выжидающе склонила голову с глазами-бусинками. Сердце билось.

– Миссис Латтимор.

Это выговорили, медленно и натужно, биения сердца.

(Миссис Латтимор была женщина, похороненная год назад в северном конце, под мшистым деревом; она вот-вот должна была родить – помните? Какая же она была красавица!)

– Миссис Латтимор.

Речь сердцебиений звучала глухо и отдаленно под плотным дерном.

– Вы, – послышался растянутый вопрос сердцебиений. – Слышали, – спросили они устало. – Что, – спросили они. – С нею, – продолжили они и заключили: – Происходит?

Последовала выразительная пауза. И тысячи хладных обитателей тысяч глубинных вместилищ стали ждать ответа на вопрос, заданный посредством медленных-медленных пульсаций.

За отдаленными голубыми холмами показался краешек солнца. Лили холодное сияние звезды.

И вот размеренная, неспешная череда глухих систолических стуков сложилась в ответ. И дрогнул предел, и повторял ответ снова и снова, удар за ударом, пока не сменила его испуганная, упрятанная под землю тишина.

– Миссис Латтимор.

Глубинная пульсация.

– Сегодня.

Медленно, медленно.

– Родит ребенка.

И быстрое, изумленное стаккато, как будто тысячи рук забарабанили в крышки, истерически вопрошая:

– Что же это будет? Как такое возможно? На что это будет похоже? Почему? Почему? Почему?

Стук затих. Встало солнце.

Глубоко внизу, под пение птицы, глубоко под камнем, где сделалось различимым имя миссис Латтимор, что-то закопошилось и заворочалось, и в окруженном сырой землей ящике зародился непонятный звук.

Avon Fantasy Reader

№ 17, 1951

В основе рассказа лежит впечатление из жизни. Тот дом, по правую сторону от оврага, на Вашингтон-стрит в Уокигане. Каждый день по дороге в школу я проходил мимо его заднего фасада, полускрытого деревьями, и гадал, кто там живет. Что за странную жизнь ведут его обитатели… и есть ли там дети? Они не попадались мне ни разу. Однако я ходил мимо: в школу одной дорогой, из школы – другой, по дну оврага, глядел наверх, и там был этот дом. И у меня разыгрывалось воображение. Я не видел ни души, но мне приходили мысли: «А что, если бы я был обитающим в доме мальчиком, а что, если жильцы так же думают о внешнем мире, как я – о внутренности дома?» Иными словами, им кажется, что внешний мир пуст, как мне кажется, что внутри никого нет.