Темный карнавал (сборник) - Брэдбери Рэй

У Эдвина в глазных впадинах собирались капельки пота.

– Да, я вошел, – произнес он тут же, торопясь с этим покончить.

– Я не сделаю тебе ничего плохого, – сказала она. – Ничего плохого не сделаю. Скажи только, которая дверь, где. Такого не должно быть, чтобы она стояла открытой.

Они всегда были друзьями. Неужели дружбе пришел конец? Он все испортил? У Эдвина защипало в глазах.

– Дверь рядом с дали-пикассовскими. Там был солнечный свет и ступени, и я забрался наверх. Простите, я виноват, очень виноват, – взмолился он несчастным голосом. – Не говорите маме, пожалуйста, пожалуйста!

Учительница сжалась в кресле, лицо ее тонуло в сером капюшоне, только слабо поблескивали очки.

– И что ты видел? – спросила она.

– Большую голубую комнату.

– Правда?

– И зеленую! И ленты! – Он старался говорить небрежным тоном, но каждым словом выдавал свое волнение и любопытство.

– Ленты?

– Ленты, а по ним бегали жуки. Вроде божьих коровок, что ползали у меня по руке.

– И по лентам бегали жуки, – повторила она, словно это была последняя соломина.

От ее тона наворачивались слезы. Она как будто потеряла что-то очень ценное. Эдвину хотелось, чтобы она повеселела.

– Но я там был совсем недолго, – торопливо заверил он. – Я сразу сошел вниз, захлопнул дверь и сам запер. И больше я наверх не собираюсь!

– Правда? – От губ, слабо шевелившихся в глубине капюшона, исходило недоверие.

– Правда-правда.

– Но ты видел, – усталым голосом произнесла Учительница, – и теперь захочешь увидеть больше.

– Мэм?

Она помотала головой. Потом склонилась и задала вопрос, на который, судя по тону, хотела получить отрицательный ответ:

– И… тебе понравилось то, что ты увидел?

– Мэм?

– Голубая комната, дитя, голубая комната, она тебе понравилась?

– Не знаю. – Он забеспокоился, стараясь не думать. Но потом ему пришло на ум решение, выход. – Я испугался.

У Учительницы явно отлегло от сердца.

– Да?

– Да. Она была такая большая!

– Она и вправду большая, Эдвин, слишком большая, неуютная, не то что этот мир, и там не знаешь, чего ожидать, Эдвин, запомни.

– Хорошо, – задумчиво отозвался Эдвин.

– Но зачем же ты взобрался по лестнице, зная, что в дверь нельзя входить?

Он знал ответ, но, трепеща, все же скрыл.

– Не знаю.

– Но причина должна быть.

Огонь расцвел, увял и снова расцвел в камине; Учительница Гранли ждала долгих десять секунд. Под конец он сунулся в небольшой тайничок у себя в мозгу, извлек оттуда причину и, не глядя на Учительницу, очень тихо проговорил:

– Мама.

– Твоя мать? Она тебя… огорчает?

– Не знаю, о, не знаю, – заныл он. Лучше всего будет, пожалуй, поплакать, поделиться с кем-то и на этом успокоиться. – Она… она… – выдохнул он и сиротливо обхватил прижатые к животу колени. – Она странная, совсем странная.

– Нервная?

– Да, да.

– Раздражительная, требовательная, строгая, нетерпеливая – такая?

Не в бровь, а в глаз. Эдвин не стал противоречить.

– Да.

Это был ужасный грех, допустить такие мысли о своей матери, и он, хныкая, закрыл лицо руками и плакал и кусал пальцы, пока они не сделались мокрыми и липкими. Однако слова эти произнес не он, их произнесла она, а ему осталось только соглашаться и рыдать:

– Да, да, о да!

– Она странно суетится, так? Прикрикивает на тебя, глаз не спускает? А тебе иногда хочется… побыть одному?

Да, все так! Как ни печально, ведь он любил Мать всей душой!

– И поэтому тебе хочется убежать подальше? Ей нужно знать каждую твою мысль, контролировать каждый поступок?

Можно было подумать, Учительница прожила миллион лет.

– Мы учимся, – устало проговорила она, обращаясь к себе. Порывисто вскочив с кресла, пошла к столу (серое одеяние колыхалось и шелестело на ходу), взяла карандаш и бумагу и начала писать. – Мы учимся, но, боже мой, медленно и очень трудно. Думаем, что делаем все правильно, и при этом постоянно губим свой план. – Она быстро подняла глаза. Перехватила любопытный взгляд его мокрых глаз. – Ты растешь? – проговорила она не столько вопросительно, сколько веско-утвердительно. Она закончила записку. – Отнеси это маме. Тут сказано, чтобы она каждый день на два часа отпускала тебя порезвиться, где тебе вздумается. Но только не за порогом дома. – Она замолчала. – Ты меня слушаешь, дитя?

Эдвин вытер слезы.

– Учительница, мама мне врала? О том, что снаружи, и о Тварях?

– Посмотри на меня. – Он посмотрел. Она чуть сдвинула свой капюшон. – Я была тебе другом и ни разу тебя не шлепнула, а твоей матери иногда приходилось. Но обе мы здесь затем, чтобы помочь тебе понять. Мы не хотим, чтобы ты погиб, как погиб Бог.

Отблеск камина омыл ее лицо.

У Эдвина вырвался судорожный вздох.

Лицо было знакомое. Черты размыты светом камина, но видны.

Она походила на его мать!

Сердце подпрыгнуло у него в груди.

Она заметила его волнение.

– Ты что-то хотел сказать?

– Свет. – Он посмотрел на огонь и вновь на ее лицо, под его взглядом капюшон дернулся, лицо исчезло в черноте. – Вы похожи на маму. Я, наверное, глупости говорю.

Она быстро подошла к книжным полкам, взяла книгу.

– Ты же знаешь, женщины все похожи друг на друга, – сказала она, теребя книгу. – Не думай об этом. – Она дышала учащенно. – Вот. – Протянула ему книгу. – Читай первую главу этого Дневника.

Эдвин стал читать. Огонь гудел и пускал искры в дымоход, серый капюшон, вернувшийся на место, спокойно кивал, лицо в нем походило на язык в торжественном колоколе. Пламя камина высветило тисненую фигурку животного на какой-то из книг. Страницы этих книг подверглись цензуре: иные порезаны бритвой, иные вырваны, строчки зачеркнуты чернилами или стерты, уничтожены все картинки. Книги заклеенные, книги, запертые в бронзовом футляре – а то Эдвин увидит, прочтет, поймет. Он читал из Дневника:

«Вначале был Бог, создавший Мир, со всеми его коридорами, комнатами, низинами и нагорьями. Себе на радость, собственными руками, Он произвел на свет любящую жену и, много позднее, отпрыска Эдвина, которому было назначено по прошествии лет и самому сделаться Богом…»

Учительница кивала, Эдвин читал дальше.

Он спустился по перилам и, запыхавшись, вбежал в Гостиную.

– Мама!

Мать лежала в пухлом красно-коричневом кресле, похожая на изделие из костяного фарфора. Она тяжело дышала и обливалась потом, как после пробежки.

– Мама, ты вся мокрая!

– А, привет. – Она глядела укоризненно, словно по его вине спешила и вспотела. – Ничего, ничего. – Она притянула его к себе и расцеловала. – Прости, дорогой. Я нехорошая. А у меня для тебя сюрприз. Скоро твой день рождения!