Кукольник - Олди Генри Лайон

— Наш… — прошептал Фаруд Сагзи. И махнул рукой охране:

— Чего ждете? Поехали!

Он говорил таким тоном, словно могучий Нейрам Саманган стоял у него за спиной, готовясь оказать поддержку сородичу. И охрана сделала вид, что ничего не произошло.

Спустя минуту вездеход уехал.

Через девять недель Лючано Борготта улетал с Кемчуги.

— Не передумаешь? — спросил его Гишер Добряк, явившись на космодром проводить. Старик, как обычно, клевал носом, что означало бодрость духа и крепость тела. — Дружок, лучшей судьбы тебе не найти. Ты — наш. Навсегда. А мне пора на пенсию. Что-то стал прихварывать…

«Наш…» — всплыло в памяти, озвученное голосом Фаруда.

Вместо ответа Лючано обнял старого экзекутора.

— Ну и зря, — сказал Гишер, отворачиваясь. — В конце концов, я сломал тебе жизнь. Ты был моим лучшим учеником, а я сломал тебе жизнь. Помнишь, ты требовал, чтобы я трижды дал согласие, а потом копался во мне, как повариха — в потрохах разделанной рыбы? Нечего хихикать, я же вижу, что помнишь. Вспомни об этом еще раз, когда соберешься вернуться. Мои потроха к твоим услугам, Человек-без-Сердца.

— Я не вернусь, — ответил Лючано.

Гишер потрепал его по щеке. Удовольствие, острое, будто скальпель хирурга, не признающего анестезии, пронзило сердце — и сгинуло. Гишер был великим мастером своего дела. Королева Боль стояла рядом, улыбаясь то ли с одобрением, то ли скрывая подвох. Это была очень двусмысленная королева.

— Ври больше. Обязательно вернешься.

— Нет.

— Да. Свободный человек, на хорошем жалованье. И спишь спокойно. Что еще надо? Возвращайся, я буду ждать.

Поднимаясь по трапу, Тарталья обернулся. И увидел, как Королева Боль шлет ему воздушный поцелуй. «Шуточки Гишера? — подумал он. — Не хватало еще повредиться психикой…»

Тогда Лючано еще не понимал, что это значит.

Часть вторая

ЭТНА

Глава шестая

СОПРОТИВЛЯЙТЕСЬ, ЕСЛИ СМОЖЕТЕ!

I

— Заходите, Борготта. Присаживайтесь.

Проявлять вежливость и благодарить за приглашение Лючано не стал. Какая может быть благодарность по отношению к человеку, который тебя, свободного от рождения, сейчас превратит в раба?!

Пусть даже всего на три года.

Личные апартаменты гард-легата Тумидуса навевали мысли о патриотизме, прошедшем извращенный путь эволюции и мутировавшем в болезненную манию. Изображение орла со змеей в когтях встречалось тут везде. На почетных штандартах, развешанных по стенам в изобилии; на самих стенах, в виде элемента орнамента, золотистого на бежевом фоне; на резных дверцах бара, утопленного в панель из настоящего мореного дуба; на потолке…

Плюс — нарочитая роскошь обстановки. Тяжелые складки гардин, невесть зачем нужных на космическом корабле. Наборный паркет пола, монументальные кресла и диван. Над головой укреплен антикварный светильник из темной бронзы и хрусталя. Кажется, эта грандиозная штука называлась «люстрой».

«А не канделябром?» — усомнился издалека маэстро Карл.

«Какая вам обоим разница? — подвел итог экзекутор Гишер. — Висит и висит. Лучше о своей судьбе думай, дружок…»

В сочетании имперского официоза с надменной помпезностью, свойственной характеру Тумидуса, крылась тайная червоточина. Словно все здесь — ложь, бутафория, подделка. Однако каюта была настоящей. Хочешь, иди и щупай. А излишества и любовь к орлам… Ну что тут поделаешь?

Вкус у человека такой.

Не говоря ни слова, Лючано уселся в кресло напротив легата. Хотел закинуть ногу за ногу, но передумал. Так ведут себя от волнения и неуверенности. Мы ведь не доставим помпилианцу удовольствия понять, что творится у нас на душе?

Не доставим.

— Выпьете?

«А что, это мысль: напиться напоследок!»

— Не откажусь.

Пил Тарталья редко. Но сейчас каждый нерв требовал успокоения.

— Не думайте, что я так беседую с каждым, кому предстоит стать моим рабом.

Легат усмехнулся, откупоривая пузатую бутыль. По каюте пополз, будоража ноздри, густой и терпкий аромат вина.

— «Эпулано», двенадцать лет в дубовых бочках. С личных виноградников, между прочим.

Лючано кивнул, по-прежнему избегая благодарить хозяина. Слово «хозяин», едва придя в голову, сразу приобрело мрачно-двусмысленный оттенок. Взяв в руку бокал — хрустальный, похожий на висюльки светильника, — он залюбовался на просвет игрой рубиновых искорок в жидком багрянце.