Кукольник - Олди Генри Лайон

Ладони сами легли на эти рукоятки; пальцы плотно обхватили упругий ортопласт.

В следующий миг ему почудилось, что черные рукояти — живые. Они прилипли, приросли к ладоням, выпустив тысячи микроскопических ложноножек, проникших под кожу. По кистям рук побежал легкий зуд, быстро распространяясь выше. За считаные секунды зуд добрался по предплечьям до локтей, двинулся к плечам…

Страха Лючано не испытывал. Да и ощущение нельзя было назвать неприятным. Так шевелят затекшими руками, разминая мышцы, и улыбаются, чувствуя, как внутри копошатся стада мурашек, возобновляя ток застоявшейся крови.

В плече вспух горячий клубок: там, куда впилось железо помпилианского клейма, там, где извивалась, пожирая саму себя, татуировка слепого антиса. Поток мурашек отхлынул, но вскоре пополз в обход, огибая татуировку, пышущую жаром. Шея, подбородок, скулы…

Пальцы сжались, потянув рукоятки на себя.

Голова закружилась, стены отсека поплыли маревом, как при входе в вирт. Сквозь пластик и металл проступило дерево — темное, шершавое…

Предстартового отсчета Лючано не услышал.

V

Скрип уключин.

Плеск волн.

Запах моря.

На коже оседает соленая водяная пыль. Ветер, в броске одолев высокий борт, щелкает бичом. Раз, два, три. Нет, это уже не ветер. Это кларнет. Пронзительные, резкие вскрики через равные промежутки времени. Кларнет задает ритм, и надо успевать ворочать тяжелое весло, налегая всем телом, сгибаясь, а затем откидываясь назад — и еще раз, и еще, снова и снова.

Женщина-брамайни старается рядом: у них одно весло на двоих.

На себя. От себя.

Это просто.

Это очень просто.

Загрубевшие ладони привычно сжимают отполированное ими же дерево. Надо плыть. Всем надо плыть — неважно, куда, неважно, зачем. Плыть. Галера должна двигаться. Капитан Тумидус лучше нас знает: куда и зачем. Наше дело — работать веслами, не сбиваясь с ритма, придавая кораблю разгон. «Этна» отходит от причала, рулевой правит в открытое море, ветер бьет в лицо. Пахнет смолой, йодом и солью. Где-то вдалеке, скрытое бортом, сияет голубое солнце.

Жизнь прекрасна!

Лючано засмеялся от полноты чувств. Брамайни, покосившись на соседа, еле заметно улыбнулась в ответ. Окрыленный тем, что женщина разделяет его радость, Тарталья с энтузиазмом налег на весло.

Тело упивалось проснувшейся, внезапной силой. Душа пела вполголоса, готовая ласточкой упорхнуть ввысь. Галера плавно шла по ленивым, пологим волнам. Увы, на самом краешке сознания что-то раздражало, мешало и царапало. Он пытался сосредоточиться, найти и извлечь досадную занозу — и тогда сквозь просмоленное дерево борта проступали металл и пластик, тусклый искусственный свет…

…зудит татуировка на плече.

…мерзко вибрирует детище Папы Лусэро.

…не дает с головой окунуться в помпилианский «вирт» для рабов.

…тихая, хищная, жадная патока течет из пальцев в черные рукоятки. И дальше, дальше — во чрево галеры, в двигуны, работающие сейчас в режиме внутрисистемного ускорения. Все, кто сидит в ходовом отсеке, неподвижны: глаза закрыты, на лицах — далекий отблеск счастья. А патока течет, струится; махина корабля высасывает из счастливых гребцов…

Что?!

…мозолистые пальцы с уверенностью сжимают весло. На себя — от себя — на себя. Бирема набирает скорость, уходя в открытое море. Звездолет помпилианцев начинает разгон, маневрируя в системе альфы Паука, готовясь выйти в открытый космос и совершить РПТ-маневр. Металл и пластик. Смоленое дерево. Скрытое бортом солнце в небесной синеве. Дряхлые светильники под потолком.

Правда.

Ложь.

Реальность.

Иллюзия.

«Для кого усердствуешь, дурачок? — спросил маэстро Карл, прячась сразу за двумя бортами: звездолета и гребной галеры. — Кому отдаешься, словно пылкая, озверевшая с голодухи вдовушка? Остынь, расслабься. Ворочай весло, раз уж никуда не деться. Но — без фанатизма. Силы нам еще потребуются».

«Для чего?» — спросил Лючано.

Он не видел силам лучшего применения.

«Там видно будет, — вместо маэстро ответил Гишер Добряк и длинно выругался по-кемчугийски. — Но, дружок, уж никак не для того, чтобы хозяин Тумидус спалил их в ненасытной утробе своей биремы…»

Нет, Лючано не бросил весло, не отлепил ладони от черных рукояток. Нити-щупальца держали крепко, заставляя повиноваться. Просто в дуновении морского ветра начал чудиться тухловатый душок фальши. Радость поблекла, выцвела. Она не ушла совсем, но и больше не подталкивала в спину, зовя на трудовой подвиг.