Имортист - Никитин Юрий Александрович

Таня перестала вздрагивать, затихла, я чувствовал, как наконец-то прислушивается, что вообще-то непросто, обычно слушаем и слышим только себя, а ее ладони на моей груди перестали упираться, я прижал ее крепче, и она прильнула вся, всем телом и, как я ощутил, всей своей сутью.

– Извини, – проговорила она наконец совсем тихо. – Это я так… нервничаю, завожусь на ровном месте… Не знаю, что со мной творится. У вас, мужчин, проще…

– Чем же проще? – спросил я с болью.

– У вас – работа.

– Как видишь, одной работы не хватает!

– Но ты же… имортист?

– Я тоже так думал, – ответил я. – А теперь получается… нет, все равно я не потомок Хама. Я имортист, а то, что я не могу жить без тебя, значит лишь, что любовь нам, высшим, необходима. Нам – любовь, дочеловекам – секс, каждому да воздастся свое, от каждого да потребуется тоже свое…

Она отстранилась чуть, вскинула лицо с блестящими дорожками слез. Губы тронула горькая улыбка.

– Добавляешь новую строчку в свой Устав Имортиста?

– Мы все время его пополняем. И еще долго будем пополнять. При всей ясности целей имортизма всегда найдутся умельцы, что истолкуют неверно. Таких, понятно, будет больше. Лишь треть из них – дураки, хоть и с дипломами, а две трети – хитрецы, что спешно начнут приспосабливать высокое учение для своих мелких хамских целей.

Она прижалась ко мне, тихая и ласковая, я умолк.

Вечером, когда рабочий день закончен, давно закончен, ночь на дворе, я в своем кабинете разбираю файлы и бумаги, на завтра – трудный день, на послезавтра – еще труднее, а потом вообще кошмары какие-то, из-за неплотно прикрытой двери вроде бы голоса. Я нажал клавишу вызова, поинтересовался:

– Александра, это кто там засел у тебя? Почему не знаю?

– Ваши, – ответила она, ничуть не оробев от моего нарочито грозного окрика. – Инициативная группа. Или Высший Совет…

– Но я слышу вроде бы голос Романовского…

Она сдержанно улыбнулась:

– Ну как же без него! Он как-то быстро вошел в вашу группу. Я имею в виду господ Вертинского, Седых, Тимошенко… Дружат с ним и силовики. Иногда ссорятся, потом снова дружат.

Я взглянул на часы, охнул:

– Они что, ждут приема?

– Нет, господин президент.

– Почему не гонишь домой?

– А им лучше работается, когда они вот так, как термиты, голова к голове.

Я приоткрыл дверь, атмосфера в приемной Александры, я бы сказал, скорее богемная, чем брейншторминговая: галстуки распустили, а то и пиджаки сбросили, за вторым столом над бумагами трудятся в поте лица только Вертинский и Седых, Тимошенко ходит взад-вперед и, кряхтя, ощупывает обеими руками поясницу, отведя назад локти и страдальчески искривившись, а Романовский по-барски расположился в стратегически удобно поставленном кресле, все перед ним как на сцене, а он – режиссер, когда грозный, а когда ну прямо донельзя милостивый.

В руке у него листок бумаги, взгляд скользит по строчкам, меня не заметил, хотя дверь напротив, голос звучит с привычным ленивым пренебрежением:

– На это никто не пойдет, дражайший Богдан Северьянович, поскольку тупых не убедить ни в чем, на то они и тупые. Типа еще более дражайшего господина Седых, который сволочей видит за океаном постоянно, есть такая болезнь, дальнозоркость, когда вблизи ни хрена не видно, а вдалеке что-то смутно проглядывает, наверняка какая-нибудь сволочь.

Тимошенко суетливо возразил:

– Но меня-то вы почти убедили!.. Вы, так сказать, рискнули даже репутацией министра культуры, вступившись за неизвестного вовсе поэта…

Романовский произнес еще ленивее:

– Когда это я боялся за свою репутацию? Боязнь за репутацию есть доказательство несостоятельности последней. На реноме свое мне плевать. Мнение, ежели не лень, могу высказать по поводу любого произведения искусства. А известное оно или неизвестное… Да и знай я, что это были вы, разве я сказал бы иначе? Все равно по одному стихотворению судить трудно. По-моему, у автора есть талант, какой величины – судить не берусь, по одному стихотворению судить, и так далее. Дали б мне еще одно, о другом и другим размером, – сказал бы точнее. Кажется, это стилизация, и кажется, финала Серебряного века, и, судя по тому, что там какие-то перепевы есть Ахматовой—Цветаевой, автор, наверное, женщина. Но не уверен. Ах да, простите великодушно… Есть очень смутная вероятность, что это действительно какой-то Серебряный век, но сомнительно. Все-таки в Серебряном веке… как-то… ужи эти, в смысле уж, в глаза так не бросались… Так что, наверное, недавнее. Хотя давайте-ка его сюда, я пересмотрю, может, я чего не так помню.

Я шелохнулся, меня заметили, поднялись, как школьники, но с такой же школьно-бунтарской неохотой, я буркнул «вольно», взял стул и подсел к столу. Седых тут же подсунул черновик проекта реорганизации финансирования научных исследований, я принялся просматривать, а за спиной журчал барский говорок министра культуры:

– Вот эта строка у вас вообще прелесть… Мне нравится слово «стремглав». Я люблю слова, которые решительно ничего в наше время не означают. Вроде бы стремглав – это быстро. Далее не уточняется. Крепко сжав, а не сжимая – сначала сжала, а потом ка-а-ак вылетит! Стремглав. При этом она на ходу выхватывала стрелу. Вылетая стремглав. Летит и выхватывает. До этого сжав маленький лук. Вылетает, стало быть, из хижины… кстати, описания хижины нет. Упущение! Предполагается африканского типа, двадцатого века, с соломенными крышами, как в боевике с Бельмондо… правда, там крыльцов… крыльцев… нету. И замирает на крыльце. То вылетает, то замирает. Вылетание стремглав, стало быть, способствует такому вот замиранию, инерция, стало быть, слабая, а значит, стремглав – это быстро, но не очень. Замирая, она успевает растеряться и присвистнуть. Это не женщина. Это суперженщина. Если она, намерившись, сжав, вытаскивая, собирается всех мочить, и все это стремглав, то, пока трех не укокошит, не остановится… замирая и присвистывая, – а эта остановилась. Обычные женщины не умеют мгновенно перестраиваться. Когда их заставляют это делать, они, как правило, очень скандалят и произносят неприличные слова…

Я оглянулся, Романовский умолк, Тимошенко перестал бродить, оба уставились на меня вопрошающе. Я сказал сварливо:

– Так вот как вы проводите драгоценное государственное время?

Романовский вскочил, вытянулся:

– Обед, господин президент!

Я поинтересовался в недоумении:

– Где?.. В Гватемале?

– В России обед не еда, – напомнил Романовский, – а время дня. Тьфу, я имел в виду, это в Бразилии сейчас обед, а у нас время вроде бы потехи. Или она только на час?

– Нет у нас ни часа, – возразил я сурово. – Забыли о происках мировой закулисы? Надо бдить, а также тащить и не пущать. А вы стишки обсуждаете!