Будущее - Глуховский Дмитрий Алексеевич

Между небом и космосом – многометровыми буквами название румяной утопии: «БУДУЩЕЕ».

Черт знает, когда это все намалевали. Давно, наверное – раз еще рисовали, а не пустили на стену проекцию или не поставили экран. Наверное, очень давно, раз еще верили в освоение космоса. Зато точно ясно, что с тех самых пор, как эту идиллию тут изобразили, не чистили ее ни разу – так что теперь граффити покрыто слоем копоти и жира, словно картины средневековых мастеров. Небо посмурнело. Люди, заплывшие жиром веков, выглядят нездорово: скалятся желтыми зубами, таращат желтые белки глаз, и радость их кажется натужной, словно в Освенцим приехал фотограф из газеты и велел всем улыбаться.

Занятно. Модели, которые позировали художнику столетия назад, наверное, ничуть не изменились с тех пор. А их изображения потускнели, закоптились, растрескались. Портретам время не идет на пользу, это еще вечный юноша Уайльд подметил. А нам на время плевать. Мы временем не болеем.

Выход из лифтовой кабины устроен там, где на стене нарисован последний не взмывший еще к далеким звездам космический корабль, и обыгран в меру фантазии автора: двери лифта – двери межгалактического челнока.

Так получается, что вылезаем мы в устаревшем БУДУЩЕМ из корабля, который так никуда и не полетел. И правильно, кстати, сделал.

Не хера там ловить.

А перед нами – настоящее.

Бокс, в который мы попали, метров пятьдесят в высоту и чуть ли не по полкилометра в длину и ширину; точней сказать сложно, потому что насквозь его проглядеть трудно. От пола до потолка громоздятся скрученные из композитных каркасов конструкции, похожие на склад какого-то мегамаркета, на его бесконечные стеллажи и антресоли. И этот скелет, состоящий из столбов и полок, превратился в целый коралловый риф, населенный самой причудливой живностью.

Каждая полка – полтора метра, не разогнуться, одни огорожены хлипкими заборчиками, другие обустроены тонкими разноцветными стенками из всяческого хлама, третьи – голые. И по этим полкам, которых тут миллион, разложен миллион человеческих жизней. Каждая клетушка – чья-то халупа, лавка, ночлежка или харчевня. В воздухе висит пряный туман: пар человеческого дыхания пополам с дымом готовящейся еды, пот пополам со специями, запах мочи пополам с экзотическими ароматизаторами.

Каркасы стоят плотно, от одного можно с разбегу перепрыгнуть к другому. Прыгать не страшно даже на высоте каких-нибудь тридцатых карликовых этажей: между каркасами повсюду проброшены висячие мостики, налажены канатные дорожки, протянуты какие-то веревки с сушащимся бельем – даже если оступиться, в полете непременно за что-нибудь зацепишься.

Облепленные мириадами жилых ракушек, каркасы кишат людьми. Пестрая толпа до отказа набилась на первый уровень, «наземный» - хотя от настоящей земли до него метров триста, и заполонила все остальные. Кипят, не выкипая, лицами галереи, кто-то носится по держащимся на честном слове мостикам, по забранным в решетчатые шахты лестницам прокачивают от пола к далекому потолку вязкую людскую массу. Кажется, что люди барахтаются прямо в воздухе.

Стоит невыносимый гвалт. Миллион человек говорят разом – каждый на своем языке: напевают вслух приклеившуюся к языку попсу, стонут, кричат, хохочут, шепчут, клянутся, плачут.

С последних этажей спускаются на пол десять тысяч лестниц и лесенок, снуют вверх-вниз шаткие платформочки сомнительных подъемников, доставляющие рисковых пассажиров и их странные грузы именно в ту точку этой адовой кутерьмы, которая за каким-то дьяволом им непременно сдалась.

И притом вся конструкция какая-то… не прозрачная, а дырявая – так что виднеется сквозь нее, сквозь решетки, стенки, переходы, балкончики, развешенное для сушки шмотье – нарисованный во весь потолок космос со звездами и аляповатыми сатурнами-плутонами-юпитерами, потому что потолок – продолжение того циклопического граффити, из которого мы вышли, и гордые астронавты с пузырями на головах своими мудрыми и добрыми очами (разве что желтоватыми) с настенного панно созерцают творящуюся перед ними многоэтажную вакханалию – явно в ступоре и явно подумывая, не лучше ли им все же будет свалить в космос.

Привет, люди БУДУЩЕГО. Добро пожаловать в фавелы.

Кажется, что через это столпотворение мне не пробиться даже в одиночку, даже моим фирменным способом. А уж вдесятером, не растерявшись по дороге…

- Клин, – говорит мне из-под аполлоновой маски наш звеньевой, Эл – тот усатый, что наставлял пацанов.

Я даже не слышу его голоса; читаю по губам.

- Клин! – ору я.

Ассиметричный гигант – Даниэль – становится первым. За ним – Эл и пухлый, похожий на бизнесмена Антон, третий ряд – вся наша шпана, еще не успел запомнить, как их по именам, только недавно выпустились, в замыкающей линии – губастый Бернар, лохматый Виктор, Йозеф-витрувианец и я.

- Маршем, – наверное произносит звеньевой.

- Маршем! – повторяю я, надрывая связки.

Мне хочется распихивать толпу локтями, гнать этих бездельников прочь, давить их, но сдавливаю я самого себя – в стальном зажиме, смотрю на Эла, на Даниэля, заражаю себя их хладнокровием. Я – часть звена. Вокруг меня – мои боевые товарищи. Мы с ними – один механизм, один организм. Мне покойно. Я больше никуда не рвусь. Я марширую.

Наше построение танком ползет вперед.

Сначала нам трудно: в этом ведьмином вареве нас замечают не сразу. Но сначала одни чужие глаза спотыкаются о черные вырезы на наших масках, потом еще кто-то прикипает взглядом к мраморным гладким лбам и мраморным застывшим кудрям, к навсегда склеенным губам и к идеально прямым носам, вырубленным из камня.

Разлетается по толпе шепот: «Бессмертные… Бессмертные…».

И она останавливается.

Когда вода остыла до нуля градусов, она может еще и не замерзнуть. Но если в нее положить кусочек льда, реакция начинается тут же, и вокруг, сковывая поверхность, начинает распространяться ледяной панцирь.

Так и вокруг нас расползается холод, примораживая бомжей, торгашей, работяг, пиратов, дилеров, воров; всех этих неудачников. Они сперва перестают мельтешить, застывают, а потом поджимаются, пятятся от нас во все стороны, спрессовываются как-то, хотя казалось, что плотней уже стоять нельзя.

А мы движемся все быстрей, рассекая толпу надвое – за нами на ней остается след, порез, который еще долго не срастается, словно люди боятся ступать там, где только что ступали мы.

«Бессмертные…» – шуршит у нас за спиной.

ОТРЫВОК 6 – Детство в лагере

Я закрываю глаза.

- Все равно я сбегу отсюда, – слышу я шепот.

- Замолчи и спи. Отсюда нельзя сбежать, – возражает другой, тоже шепотом.

- А я сбегу.

- Не говори так. Ты же знаешь, если они нас услышат…

- Пусть слушают. Мне плевать.

- Ты что?! Забыл, что они сделали с Девятьсот Шестым?! Его в чулан забрали!

Чулан. От этого пыльного, уже столетия назад устаревшего, неуместного в композитном сияющем новом мире слова веет чем-то настолько жутким, что у меня потеют ладони. Я больше никогда не слышал это слово – с тех самых пор.

- Ну и что? – в первом голосе заметно убавилось уверенности.

- Его же до сих пор не выпустили оттуда… А сколько времени прошло!

Чулан находится в самом конце вереницы комнат для собеседований. Дверь в него выглядит так же, как и все остальные двери, но никто не помнит ее открытой. Стены комнат для собеседований сделаны из водоотталкивающего материала, а полы оборудованы стоками в пол. О том, что в них творится, воспитанникам друг другу болтать запрещено, но они все равно шепчутся: когда понимаешь, для чего нужны эти стоки, молчать трудно. Однако, что бы с тобой ни делали в этих комнатах, ты ни на секунду не забываешь о том, что в конце коридора есть дверь в чулан, и боль слабеет в тени страха. Те, кто побывал в чулане, о нем никогда не рассказывают; якобы, ничего не могут вспомнить. А главное, возвращаются оттуда не все. Куда делся отправленный в чулан, не решается спросить никто – любопытных сразу уводят в комнаты для собеседований.

- Девятьсот Шестой не собирался никуда бежать! – вклинивается третий голос. – Его за другое так! Он про родителей говорил. Я сам слышал.

Молчание.

- И что рассказывал? – наконец пищит кто-то.

- Заткнись, Двести Тридцать! Какая разница, что он там нес!

- Не заткнусь. Не заткнусь.

- Ты нас всех подставляешь, гнида! – кричат ему шепотом.

- Тебе что, не хочется знать, кем они были?

- Мне вот не хочется! – снова первый. – Я просто хочу сбежать отсюда, и все. А вы все оставайтесь тут тухнуть навсегда! И ссытесь от страха себе в койку, сколько угодно!