Будущее - Глуховский Дмитрий Алексеевич

Но ведь и случай торжественный.

- Мне просто воду. Из-под крана, – говорит Эллен.

- Разумеется, – сгибается официант и пропадает.

Эллен в темных очках-авиаторах, медовые волосы подняты коком на лбу и собраны в хвост на затылке. На ней куртка с поднятым воротником, штаны с карманами и нарочито грубые шнурованные ботинки. Кажется, она знала, какая в «Кафе Терра» сегодня тема.

- Эти животные… – обратившись ко мне своим идеальным профилем, она смотрит вправо, в саванну. – Их ведь на самом деле давно нет. Ни одного из них.

В полусотне метров от нас останавливается семейство жирафов. Родители объедают ветки акации, детеныш трется мягкими рожками о задние ноги матери.

- Саванны тоже нет, – поддерживаю разговор я. – Или раскопана, или застроена.

- Не знаю, видели ли вы когда-нибудь жуков в янтаре? – Эллен открывает портсигар, извлекает одну из своих черных сигарет. – Букашки попадали в свежую смолу в доисторические времена, а потом смола твердела и… У меня когда-то был такое янтарное полушарье, а в нем – бабочка со слипшимися крыльями. Когда-то в детстве.

- Скажете, что саванна вокруг – как огромный кусок янтаря, в котором застряли на долгую вечность все эти несчастные твари? – киваю я на маленького жирафа, который резвится, задирает отца, бодается с его ногами; тот даже не слышит, что происходит внизу.

- Нет, – она улыбается, затягивается. – Они ведь как бы снаружи этого полушарья. Внутри – мы.

ОТРЫВОК 17 - Старики

Не знаю, кто придумал отправлять старичье в резервации.

Нам неприятно думать, что мы с ними – один биологический вид, а им неприятно понимать, что мы так думаем. Скорее всего, они стали прятаться от нас сами. Им уютней друг с другом – глядясь в чужие морщины, как в отражение своих, они не кажутся себе извращенцами, отклонением, танатофилами. Вот, говорят они себе, я такой же, как другие. Я все сделал правильно.

А мы стараемся притворяться, что этих гетто вовсе не существует.

Конечно, пожилые могут появляться и за пределами резерваций, и никто не станет бить их или унижать публично, только потому что они омерзительно выглядят. Но даже в самой густой давке вокруг старика – пусто. Все от него шарахаются, а самые отчаянные – может, те, у кого родители от старости умерли – бесконтактно шлют ему милостыню.

Я сам считаю, что нельзя им запрещать соваться в общественные места. Мы же все-таки в Европе, и они – такие же граждане, как мы. Но, будь моя воля, я бы ввел закон, который бы их обязал носить при себе устройство, издающее какой-нибудь предупреждающий сигнал. Просто чтобы нормальные люди, с аллергией на старость, могли заранее убраться куда-нибудь подальше и не портить себе день.

Они тут пытаются наладить какой-то быт, прикинуться, будто бы им завтра не помирать: магазины, врачебные кабинеты, спальные блоки, кинозалы, дорожки с вечнозелеными композитными растениями в пыли. Но среди нескончаемых вывесок ревматологов, геронтологов, кардиологов, онкологов и зубных протезистов – там и сям черные таблички ритуальных услуг. С кардиологом я в жизни своей не встречался, рак официально побежден сто пятьдесят лет назад, но у старичья с этим вечно проблемы; а вот похоронную контору вне резерваций вообще не найти.

- Похоже на город, захваченный зомби, а? – Вик пихает локтем Бернара.

Похоже.

Только мы, не зараженные старостью, не разлагающиеся заживо, не нужны этим зомбакам. Эти создания слишком заняты тем, чтобы не развалиться – им дела нет до десятерых юнцов. Старики слоняются бесцельно, пустые глаза слезятся, челюсти отваливаются. Неряшливые, перепачканные едой, болезненно рассеянные. У многих к последним годам жизни сдает память и отказывает рассудок; ими занимаются кое-как, по мере сил: социальные службы комплектуются из местных же, тех, что сохранился получше. Смертным понятней проблемы смертных.

- Смотри, какая красавица пошла, – Бернар тычет пальцем во всклокоченную седую старуху с огромной отвисшей грудью, подмигивает ушастому Бенедикту. – Могу спорить, в интернате ты бы и на такую накинулся!

- Почему тут детей нет? – спрашивает у меня шпаненок-стажер. – Я думал, они здесь вместе… Родители и дети.

- Семьи отдельно, на другом уровне, – объясняю я. – Тут терминальные, они не нужны никому. Тебя как зовут?

- Черт! – он вздрагивает, когда какой-то слюнявый маразматик хватает его за рукав.

Мимо катится электрокар с мигалкой, красным крестом и двумя черными мешками в кузове. Останавливается, уткнувшись в толпу. Старухи начинают причитать, охать, креститься. Пацан говорит свое какое-то имя, но у меня от этого зрелища словно уши заложило.

Я сплевываю на пол. Вот где гребаным ловцам душ раздолье.

ОТРЫВОК 18 - Башни

Когда-то люди попытались соорудить башню, которая достала бы до облаков; за гордыню бог покарал их разобщенностью и раздором, заставив говорить на разных наречиях и лишив взаимопонимания. Строение, которое они возводили, разрушилось. Бог самодовольно ухмыльнулся и закурил.

Люди отступились от неба – но ненадолго, всего на несколько тысячелетий. Бог и глазом моргнуть не успел, как его сначала уплотнили, а потом выселили.

Теперь вся Европа застроена Вавилонскими башнями; и нынче дело не в гордыне. Вкус к соревнованиям с богом давно утрачен. Это просто неспортивно: он не из нашего эшелона. Дело в тесноте.

Время, когда бог был единственным, прошло, теперь он – один из ста двадцати миллиардов, и это если он прописан в Европе. Есть же еще Америка, Индокитай, Япония с колониями, Африка, наконец – всего под триллион населения. Людям просто негде жить, негде размещать заводы и агрофабрики, офисы и арены, купальни и имитаторы природных зон. Нас стало слишком много, и мы попросили его подвинуться, только и всего. Нам небо нужней.

ОТРЫВОК 19 – Открытие

Умение разводить огонь. Строить. Умение читать и писать. Колесо и двигатели. Изобретение электричества.

Все эти изобретения и открытия, постепенно превращавшие человека из животного в нечто иное, не идут ни в какое сравнение с настоящей революцией, на пороге которой мы стоим.

Бессмертие...

Это открытие изменит все. Мы не будем больше нуждаться в душе, потому что наше тело будет вечным - а значит, уволим и бога. Мы перестанем жить в вечном страхе - а значит, впервые узнаем, что такое настоящая свобода. Мы, возможно, закончим тот этап эволюции, который принято называть "человеком".

Человечество однозначно изменится навсегда. И это произойдет меньше, чем через одно столетие.

ОТРЫВОК 20 – О смерти

Спроси у любого: боишься ли ты смерти? - большинство ответит легкомысленно. Большинство станет бравировать, утверждать, что в смерти ничего страшного нет. И чем моложе человек, тем меньше он боится умереть - возможно, потому что не разобрался еще, что такое жить.

Но ведь гораздо страшней смерть не наша собственная, а тех, кого мы любим. Бабушек и дедушек. Родителей. Любимых. И, не дай бог, детей. Теперь - страшно?

И все, кто отвергают бессмертие с ходу, говорят, что не могут представить себе, чем будут занимать и как развлекать себя целую бесконечность - пусть подумают о другом. Бессмертие - это шанс никогда не расставаться с теми, кого ты по-настоящему любишь.

ОТРЫВОК 21 – О смерти 2

Любой боится старости и каждый боится умереть. Цари древности и диктаторы двадцатого века пытались найти волшебное средство и остаться в этом мире навсегда, или хотя бы задержаться в нем хоть еще на десяток лет. Но никому не удавалось обмануть смерть.

И вот совсем скоро жить вечно и оставаться вечно молодым сможет каждый. Но не окажется ли, что мы рожаем детей, создаем империи, строим соборы и стадионы, пишем романы - только потому что боимся смерти? Только потому что хотим хоть какого-то бессмертия для себя - пусть в своих детях, пусть в своих творениях?

Не окажется ли, что именно смерть делает человека человеком?

ОТРЫВОК 22 – О смысле

Мы ищем смысл жизни, когда молоды. Этот вопрос актуален для подростков. Им кажется, что жизнь будет длиться бесконечно долго, и без какого-то особенного смысла тут никак не обойтись.

Потом мы вырастаем и выясняем, что семья, дети вполне могут сойти за этот смысл (да так оно, в общем, и есть), а супруг или супруга умеют отвлечь от мыслей о смысле всего сущего, да и вообще от лишних мыслей.

Но что, если мы будем молоды всегда? Что, если жизнь никогда не будет кончаться? Что, если мы не сможем заводить детей?