Армагеддон - Коул Аллан

— Что же вы предлагаете?

— Если ты иностранец, тем более инородец, плати тысячу долларов за визу и, пожалуйста, воображай наши березки. Русские девушки — десять тысяч, зато уж воображение на полную катушку. Так, я думаю, будет справедливо. Спасибо.

— Спасибо и вам, Петр Иванович. Хочу напомнить, мнение наших слушателей не всегда совпадает с мнением редакции. Следующий звонок…

(по-французски)

— Сегодня мы обращаемся к нашим радиослушателям с таким вопросом: может ли гражданин какого-либо государства жить в другом государстве без проблем? Какие проблемы вы видите в данном случае? Что вы об этом думаете, уважаемые радиослушатели? Наши телефоны в Москве…

— Вот уже первый звонок. Представьтесь, пожалуйста.

— Петр Иванович.

— Откуда вы, Петр Иванович?

— Из Парижа.

— Вы эмигрант?

— В какой-то мере.

— Говорите, Петр Иванович.

— Проблемы! Смешно сказать! но самая большая проблема: это не тот Париж. Совершенно не тот Париж, который я воображал в юности, читая «Трех мушкетеров». Это не тот город, который я представлял себе ночью в бараке за колючей проволокой на Колыме. Как поется в песне: «Там девочки танцуют голые…» Где деньги-франки? Где жемчуга стакан? И Бальзак со своей шагреневой кожей обманул нас — русских эмигрантов. И Гюи де Мопассан. Где в метро увидишь Пышку? Тонкие губки да востренький носик и никакой косметики. И другие французские писатели виноваты, и русские заодно. Раньше обед с вином в любом кафе стоил не больше тридцати франков. А теперь и пятьюдесятью не обойдешься. Не тот Париж, маскировка одна. Тот, настоящий, забрали себе хитрые французы, а нам — Кострому под Париж перекрасили и предоставили: живите. Спасибо, то есть тьфу, мерси и больше не проси.

В России он был француз, во Франции — русский. Лысинка, бородка, пухлые щечки и золотые очки. Неопределенных лет. Владимир Владимирович — потомок русских эмигрантов. Не хотелось бы называть его по имени-отчеству. Владимир Владимирович — это величественно, как собор. Он был явный Володя с округлыми движениями и словами. Он строил свою речь из пространных предложений, что в наше время выглядело старомодно и искусственно. Он говорил не на нашем русском языке, он говорил на эмигрантском языке. Свой, но не наш, как выражалась одна моя хорошая знакомая.

У нее же я и познакомился с ним. Войдя в комнату, сначала я услышал холеный голос, неторопливо и благостно о чем-то вещающий, затем увидел самого, восседающего в кресле, обитом красным потертым бархатом (в это кресло усаживали обычно только почетных гостей), у журнального столика с сигаретой в руке и со стаканчиком водки в другой. Он потягивал то и другое поочередно и часто.

— …Нам, журналистам, с утра подали джип и повезли, наконец, в джунгли на линию фронта, если можно так назвать извилистый ряд глинистых, размытых и полузатопленных частыми дождями окопов, в которых прыгали лягушки и водилась всякая нечисть. Был сезон дождей, господа. Вьетконговцы сами были похожи на лягушек в своих коротких штанах и соломенных шляпах. Правда, эти лягушки стреляли, и довольно метко. Малорослики — девушек было не отличить от мужчин. Одна все время стреляла в меня своими угольными глазками, простите за невольный каламбур, потом она приезжала ко мне в госпиталь и мы премило устроились прямо у меня под одеялом — света не было, одни керосиновые лампы-трехлинейки, да и те света не давали. Но вернемся на фронт. Командир отряда, пожилой и щербатый, изложил нам ситуацию. Оказывается, мы приехали некстати… Прошу прощения, я рассказываю о том, как меня ранили, — пояснил он мне, как новопришедшему.

Я осмотрел комнату. Слушателей было человека три вместе с хозяйкой. Левон скептически улыбался, что-то зарисовывая в альбом, который он пристроил себе на коленях.

Рассказчик продолжал:

— …И вскоре, действительно, появилась первая волна самолетов. Они рассыпали ядовитый порошок на заросли. От него и люди болели, если бы вы видели все эти язвы! Как бутоны, которые расцветают чудовищными цветами на теле человека. Американцы — тоже варвары, недаром их во Франции недолюбливают. Мы забились в щель, тем более, что на нас стали сыпаться кассетные бомбы второй волны. Но спрятаться было некуда. Вы не поверите, господа, рядом со мной на бровке сидел вот такой черный паук. (Он указал сигаретой на тарелку — на бутерброд с черной икрой). И я не смел пошевелиться. Бомбы так визжали и стонали, по-моему, пауку было тоже страшно. Сирены провыли отбой. Чувствую, мокро и по рукаву что-то течет, черное. Не люблю крови. В общем, задело меня осколком кассетной бомбы, господа. Мои друзья-журналисты взяли джип и повезли меня в незабвенный госпиталь, где я был счастлив в любви, как никогда в жизни. Но об этом в другой раз, если позволите. Таким образом, я оказался в числе раненых на полях сражения Вьетнамской войны, которую американцы не могли не проиграть, так я полагаю.

— Сколько ему лет? — тихо спросил я Левона.

— В том-то и дело. Война была лет 25 назад, а ему не больше тридцати семи-сорока, — с усмешкой ответил мой сосед-художник, продолжая рисовать. Это был карандашный портрет рассказчика, которого нарисовать похожим ничего не стоило: лоб, очки да бородка.

Володя как будто услышал нас, он был вообще чуток к настроению окружающих.

— Ничто не проходит бесследно, вот — шрам от ранения. Если кто-нибудь любопытствует, может взглянуть, — и он непринужденно стал снимать галстук и расстегивать рубашку.

Стриптиз лично меня не очень убедил. Шрам возле правой лопатки мог быть от чего угодно.

— Я, можно сказать, ветеран двух войн. Я воевал и на корейской войне, — продолжал рассказчик, шлепнув очередной стаканчик водки. Ну, это было чистое вранье. Мы с Леоном переглянулись.

— А там как вы оказались? — спросил Леон.

— Я был в Филадельфии и завербовался, такие обстоятельства.

— Какие обстоятельства? — полюбопытствовал я.

— Меня преследовал муж моей очередной пассии, кстати, русской. Мог и убить. Он был грузинский мафиози, — не смущаясь, продолжал Володя.

— И, простите меня, в каком вы были звании?

— Сержант, — скромно сказал врунишка, — Но сержант в американской армии — это довольно большой чин, прошу вас учесть.

— Тогда мы будем звать вас дядя Володя, если разрешите, конечно, — улыбнулся я.

— Господа, зовите меня как угодно, только в печь не ставьте, — блеснул своим знанием русской пословицы новый знакомый.

Вскоре он стал прощаться.

— Завтра с утра ему вещать на Францию, — сказала мне шепотом хозяйка.

— Так он работает на радио? — так же под сурдинку спросил я. Гость услышал меня, затворяя за собой дверь.

— С вашего позволения. В русской редакции в Париже, и наоборот — в Москве вещаю по-французски. Вот мои визитные карточки. Звоните, с удовольствием буду соответствовать. Если я не в командировке, всегда найдете меня на работе — и здесь и там. Оревуар.

Действительно, на одной визитке было написано по-русски, что предъявитель — корреспондент Радио России, московский адрес и телефоны. Другая карточка утверждала, что владелец ее — работник Радио Франции — и тоже телефоны и адрес в Париже.

Странно и не совсем понятно. Левон посмотрел на визитные карточки и фыркнул: авантюрист!

Женщины ему верили безусловно, это я заметил с первого раза. Они слушали вкрадчивый бархатистый голос, главное, тон действовал на них неотразимо. Женщины всегда слушают музыку и ловят в ней затаенный смысл. Дядя Володя разбудил во мне любопытство, которое, как я предчувствовал, в дальнейшем будет удовлетворено.

Вечером то и дело в темноте стукались яблоки. О землю — был глухой, твердый звук, о крышу звук был сложнее: сначала звонкий удар, будто теннисным мячом, потом мячик катится по скату — и шлеп в траву. Слышно было, иные яблоки разбивались о землю. Запрокинешь голову, в просветы между темными массами сосен посверкивают звезды — август. Домик, где помещались душевая и уборная, был на другом конце участка. Там стук был особенно сильным и неожиданным. Сидишь на стульчаке — эдакий медиум, освещенная кабинка будто парит во тьме, а к тебе со всех сторон духи стучатся.

Утром грядки в саду усеяны падалицей — все больше мелочь, на ветках оставалось не так много, и снизу они казались больше, чем на самом деле.

Дядя Володя просыпался поздно и сразу закуривал. Что-то снилось или на самом деле? Он сам называл это «следы другой жизни». Жизней было много, и они наплывали друг на друга, и в каждой жизни была своя женщина, поэтому он часто путал их, называл не тем именем. Здешнюю Марину, например, называл Майей. Впрочем, она не обижалась. Если прибавить к этому, что в каждой частной жизни обычно женщины сменяли друг друга, то можно сказать, что они стучались к нему, как падающие яблоки.