Зеленые тени, Белый Кит - Брэдбери Рэй Дуглас

Дун промочил горло и изложил факты.

— Лорд Килготтен собственной персоной. Умер. Часа еще не прошло! — выпалил он наконец.

— А, Боже праведный, — тихо сказали все как один. — Царствие небесное. Какой был замечательный старик. Отличный парень.

Ибо все сошлись на том, что лорд Килготтен бродил по их полям, пастбищам, конюшням, захаживал в этот бар столько лет, сколько они себя помнят. Его уход все равно что уход норманнов обратно во Францию или треклятых англичан из Бомбея.

Поднимая стакан в его память, Финн сказал:

— Отменный человек, даже несмотря на то, что две недели в году он проводил в Лондоне.

— Сколько ему было? — спросил Бранниган. — Восемьдесят пять, восемьдесят восемь? Мы думали, что схороним его задолго до этого.

— Таких, как он, Господу приходится хватить топором, чтобы отправить на тот свет, — сказал Дун. — Мы думали, Париж сведет его в могилу. Прошли годы. И ничего. Выпивка должна была утопить его, но он выплыл на берег. Нет. Нет. Час назад в полевой дымке ударила тончайшая молния, когда он собирал под деревом землянику со своей девятнадцатилетней секретаршей.

— Боже, — сказал Финн. — В это время года не бывает земляники. Это от нее его хватил удар и испепелил до хрустящей корочки!

Раздался залп хохота, словно салют из двадцати одного орудия, который смолк, только когда все задумались над происходящим. А народ все прибывал, чтобы подышать воздухом и благословить старика.

— Хотел бы я знать, — молвил Гебер Финн голосом, от которого боги Вальгаллы умолкли бы и застыли за своим столом. — Хотел бы я знать, что станет со всем его вином? Вином, которое лорд Килготтен собирал бочками и ведрами, квартами и тоннами, десятками и тысячами в своих подвалах и мансардах и, кто знает, может, у себя под кроватью?

— Да-а, — сказали все удивленно, вспомнив вдруг. — Да, конечно. Что же станет?

— Наверняка оно завещано какому-нибудь чертову болтающемуся туда-сюда кузену-янки или племяннику, развращенному Римом, свихнувшемуся от Парижа, наследнику, который завтра прилетит, все заграбастает, вылакает и смотается, а Килкок и все мы останемся, разоренные и осиротевшие, на дороге! — выпалил Дун единым духом.

— Да. — Их голоса походили на приглушенную барабанную дробь, удаляющуюся в ночи. — Да.

— Нету никаких родственников! — заявил Финн. — Ни глупых кузенов-янки, ни тупых племянников, вываливающихся из гондол в Венеции, чтобы приплыть к нам. Я наводил справки.

Финн выждал. Настал его момент. Все уставились на него. Все придвинулись поближе, чтобы услышать его веское слово.

— Я подумал, а почему бы Килготтену, ей-богу, не оставить все десять тысяч бутылок бургундского и бордо гражданам этого самого славного города в Ирландии? То есть нам?

Бурные дебаты по этому поводу были прерваны, когда распахнулись створки двери и жена Финна, редко появлявшаяся в хлеву, вошла, огляделась по сторонам и выпалила:

— Похороны через час!

— Через час? — воскликнул Финн. — Да он еще не остыл…

— В полдень, — сказала жена, становясь ростом все выше, пока она смотрела на ужасное сборище. — Врач и священник только что оттуда. Быстрое погребение было его волей. Отец Келли сказал: «Дикость, и могилы даже нет», а доктор говорит: «Есть! Ханнаган вчера должен был умереть, но из вредности пережил ночь. Я лечил его, лечил, а он никак не умрет! Так что его могила не занята. Пусть достается Килготтену с землей и надгробием». Все приглашены. Пошевеливайтесь!

Створки дверей захлопнулись. Таинственная женщина исчезла.

— Похороны! — закричал Дун, приготовившись к спринтерскому забегу.

— Нет! — просиял Финн. — Уходите. Паб закрыт. Поминки!

Я последовал за ними, радуясь, что могу помолчать.

— Даже Христос, — тяжко дыша, сказал Дун, вытирая пот со лба, — не спрыгнул бы с креста, чтобы прогуляться в такой денек.

— Невыносимая жара, — сказал Мулиган.

Сняв пиджаки, они поднялись на холм, прошли ворота Килготтена и встретили городского священника отца Келли, направлявшегося туда же. Он позволил себе снять лишь свой воротничок. Пока он взбирался на холм, его лицо наливалось свекольным румянцем.

— Чертов денек, — согласился он. — Никто из нас не уцелеет!

— Зачем вся эта спешка? — спросил Финн, шагая в ногу со святым отцом. — Тут какой-то подвох. Что происходит?

— Да, — сказал священник. — В завещании было тайное дополнительное распоряжение…

— Так я и знал! — сказал Финн.

— Что? — сказала толпа, варившаяся в собственном соку под солнышком.

— Если бы об этом стало известно, могли бы начаться беспорядки, — только и сказал отец Келли, глядя на кладбищенские ворота. — Вы узнаете в самый последний момент.

— Этот момент до или после окончания, отец Келли? — невинно спросил Дун.

— Ты так глуп, что вызываешь жалость, — вздохнул священник. — Проходи в ворота. И не свались в могилу!

Что Дун и сделал. Остальные проследовали за ним, их лица помрачнели. Солнце, словно из уважения к происходящему, спряталось за облако, и на некоторое время подул желанный ветерок.

— Вот могила, — кивнул священник, — встаньте по обе стороны дорожки и, ради Бога, затяните галстуки, если есть. Проверьте ширинки. Устроим Килготтену красивое представление. А вот и он!

В самом деле, лорд Килготтен проследовал в ящике, покоившемся на досках одной из его собственных фермерских повозок — бесхитростная добрая душа, — а за ним вереница других повозок, автомобилей и грузовиков, растянувшаяся по холму под солнцем, засветившим еще ослепительнее.

— Ну и парад, — сказал я, но никто не услышал.

— Ничего подобного не видел! — воскликнул Дун.

— Заткнись, — вежливо сказал священник.

— Боже мой, — сказал Финн. — Вы видите гроб?

— Видим, Финн. Мы видим! — сказали все, разинув рты.

Ибо гроб, проплывавший мимо них, был изысканно отделан, сколочен серебряными и золотыми гвоздями, но из какого дерева он собран, какое-то оно необычное и странное?..

Из досок от винных ящиков и коробок, приплывших из Франции, чтобы столкнуться и затонуть в погребах лорда Килготтена!

Завсегдатаи Финнова паба так и ахнули. Привстали на цыпочки, хватая друг друга за локти.

— Янки, ты умеешь это читать, — прошептал Дун. — Скажи нам названия!

Я взглянул на гроб, сделанный из старинных ящиков, и наконец выдохнул:

— Боже мой! Это «Шатонеф-дю-Пап», «Шато Латиф Ротшильд»! Перевернутое клеймо — «Ле Кортон»! Снизу вверх — «Ля Лагун»! Какой стиль, Господи. Какой класс! Я сам был бы не прочь, чтоб меня похоронили в таких досках с выжженными клеймами!