Зеленые тени, Белый Кит - Брэдбери Рэй Дуглас

Он задумался, и раздумья притушили разрушительное пламя на его лице.

— Ты ставишь меня в трудное положение, — сказал он.

Я силой сомкнул его пальцы на бутылке.

— Майк, откажись лучше от чего-нибудь другого во время Поста, — сказал я.

— От чего же еще можно отказаться в Ирландии? А, погоди-погоди. От женщин!

— Они у тебя были когда-нибудь?

— Нет, — сказал Майк. — Но я все равно от них откажусь!

Он выпил.

И по мере того, как он пил, его губы, глаза, лицо преисполнялись великим спокойствием, великой умиротворенностью и безмятежностью; его кости постепенно обмякли под одеждой.

Я взглянул на его лицо.

— Ах, Майк, Майк, — сказал я, — вот ты и вернулся!

— Долго же меня не было, — сказал он.

Мы медленно покатили в Дублин.

Я входил в отель «Роял Гиберниан», как вдруг какая-то нищенка сунула мне под нос грязного младенца и прокаркала:

— Ах, Боже, пожалейте! Нам нужно ваше сострадание! Есть у вас хоть немного жалости?

Сколько-то у меня еще оставалось. Я похлопал по карманам, достал немного и уже собирался протянуть ей, как у меня вырвался не то сдавленный крик, не то возглас. Монеты посыпались из моей ладони.

В этот миг младенец посмотрел на меня, а я — на младенца.

И его тут же убрали с моих глаз долой. Женщина нагнулась, чтобы подобрать деньги, испуганно поглядывая на меня.

— Что за чертовщина? — Я прошел в вестибюль и, словно оглушенный, силился вспомнить собственное имя. — Что-то тут не так? Что же все-таки там произошло?

Все дело в младенце, ребенке этой нищенки. Младенец был тот же самый, тот же носик и ротик, и глазки — те же; я видел их давным-давно, когда приезжал в Ирландию и насмотрелся на попрошаек, еще в 1939 году. Да, но… Боже!.. чтобы тот же самый!

Я медленно вернулся к гостиничной двери, отворил ее и выглянул наружу.

Улица опустела. Нищенка со своим свертком исчезла — убралась в какой-нибудь переулок, ушла к какой-нибудь другой гостинице ловить очередных приезжающих-отъезжающих.

Я закрыл дверь и пошел к лифту.

— Нет! — сказал я. — Быть этого не может.

Потом вдруг вспомнил, что нужно шевелиться, и шагнул в лифт.

Но младенец все не шел у меня из головы.

Вернее, воспоминания о нем.

Воспоминания об иных годах и днях, ненастных и пасмурных, воспоминания о мамаше, детеныше, его чумазой мордочке, о ее визге, который смахивал на скрежет тормозов, нажатых до отказа, дабы спастись от погибели.

Иногда поздней ночью я слышал, как она бросается с причитаниями со скал ирландской непогоды и падает на камни, о которые волны непрерывно разбиваются и откатываются назад, а море вечно пребывает в кипении.

И ребенок пребывает тут же.

Я ловил себя на том, что сижу, в раздумьях, и за чаем, и за своим ирландским кофе, и за ужином.

— Что, опять? Глупость! Чушь!

Я всегда издевался над метафизикой, астрологией и всякой там хиромантией. Но тут генетика, думал я. Она — та самая женщина, которая четырнадцать лет назад заискивающе смотрела мне в глаза и совала противного немытого младенца! А младенец, она что, еще одного родила или взяла взаймы напоказ, на сезон?

Не совсем, думал я. Она для меня разгаданная головоломка. Но вот малыш? Тут кроется настоящая и невероятная тайна! Ребенок, как и она, не изменился. Непостижимо! Невозможно! С ума сойти!

Так оно и было. Когда мне удавалось избежать встреч с моими двумя палачами, режиссером и Китом, я рыскал по улицам Дублина в поисках нищенки и ее неподвластного времени дитяти.

От Тринити-колледжа я шагал вверх по О'Коннел-стрит, потом вокруг парка Святого Стефана и обратно, притворяясь, будто любуюсь изысканной архитектурой, на самом же деле украдкой высматривал попрошайку, обремененную страшным младенцем.

Ко мне, как обычно, приставали личности, бренчавшие на банджо, шаркающие танцоры, псалмопевцы, булькающие глоткой тенора и баритоны, оплакивающие почившую возлюбленную или водружающие надгробье на могиле матери, но нигде мне не удалось настичь свою добычу.

Наконец, я подошел к швейцару отеля «Роял Гиберниан».

— Ник, — сказал я.

— Сэр, — сказал он.

— Та женщина, что вечно ошивается у парадной лестницы…

— А, та, что с ребенком?

— Вы ее знаете?

— Еще бы! С тех пор как мне стукнуло тридцать, она у меня как бельмо на глазу, а теперь вот у меня проседи!

— Она уже столько лет попрошайничает?

— И черт знает сколько до этого.

— А звать ее…?

— Молли — ей бы вполне подошло. Фамилия? кажется, Макгиллахи. Прошу прощения, сэр, а почему вас это интересует?

— Вы когда-нибудь смотрели на ее младенца, Ник?

Он поморщился как от кислятины:

— Давно уже не смотрю. Эти нищенки содержат своих детей так, чтобы они выглядели пострашнее, сэр, чтобы смахивало на бубонную чуму. Носа не вытрут, не выкупают, одежонку не починят. Видите ли, опрятный вид попрошайничеству только во вред. Чем грязнее, тем лучше — вот их девиз.

— Именно. Ник, значит, вы ни разу так и не присмотрелись к этому ребенку?

— Эстетика — это сокровенная частица моей жизни, так что я отлично умею отводить глаза. Извините, но я слишком слеп, чтобы помочь вам.

— Извиняю, Ник. — Я протянул ему пару шиллингов. — А… вы их видели в последнее время?

— Странно, если призадуматься, сэр. Они тут не появлялись… — он посчитал на пальцах и изобразил удивление — …уже целых две недели! Такого раньше не бывало.

— Не бывало? Спасибо, Ник.

И я спустился по ступенькам продолжить свои изыскания.

Она явно скрывалась.

Я ни минуты не сомневался, что она или ее дети могли заболеть.

Наше столкновение перед отелем и то, как из наших глаз посыпались искры, встретились с ребенком взгляды, спугнули ее, как лисицу, и она удрала Бог весть куда, в другой переулок, другой дорогой, в другой город.

Я просто обонял, как она избегает меня. Да, она лисица, зато я с каждым днем становился все более искусной гончей.

Я выходил на прогулку раньше, позже, околачивался в самых подозрительных местах. Спрыгивал с автобуса в Болсбридже и шарил в тумане. Или проезжал полпути на такси до Килкока и прятался в пабах. Я даже преклонял колена в церкви декана Свифта, чтобы услышать отголоски его гуигнгнмоподобной речи, но, заслышав малейший писк, тотчас настораживался, когда мимо проносили младенца.

Полное сумасбродство — идти на поводу такой сумасшедшей идеи. И все же я шел.