Трансчеловек - Никитин Юрий Александрович

Правая рука – Кондрашов, крепкий мужик, хотя вообще-то доктор наук, но со смоляной бородищей, недлинной, но охватившей его лицо от глаз до горла, из-за нее всегда казался больше похожим на разбойника, чем на великолепного девайсиста, а левой рукой постепенно стал неприметный и вообще бесцветный Пескарькин, универсальный гаджетист, у него даже брови и веки совершенно никакие, из-за чего лицо кажется безбровым, а синие глаза смотрятся особенно ярко.

Они успевали работать не меньше меня, но сегодня Кондрашов, присмотревшись, как я себя истязаю, порылся в карманах и поставил передо мной на стол темную коробочку. Щелчок по крышке заставил стенки стать зелеными, а еще один – прозрачными. Я рассмотрел сотни крохотных шариков.

– Допинг? – спросил я.

Кондрашов возмущенно замахал руками.

– Шеф, ну и слова какие-то откапываете!.. Какой допинг? Кофе, который жрете, тоже допинг! Это даже не транквилизатор.

– Ну-ну, а что же?

– Так, пустячок, легкий транквилизатор, – сказал он гордо. – Одну штучку – и сутки никакой скуки! Бодр и весел! Можно принять большую – на семь дней, а есть даже помесячные. Там сложная схема молекул, все рассчитано!

Я осмотрел флакон, он все менял цвета под моими пальцами, пока не стал серебристым, отражающим свет, как в зеркале, по стенкам побежали голографические картинки, совсем уж излишество, только удорожающее сам продукт.

– Глотать? – спросил я.

– Нет, под язык. Желудочный сок враз разрушит, а так всосется целым.

Пескарькин поддакнул:

– Да, шеф, берите! Я пользуюсь, доволен, как три слона в Лувре.

Я взвесил флакон на ладони, вздохнул, вернул.

– Увы, нельзя мне.

– Почему? – спросил Кондрашов в великом удивлении. – Абсолютно безвредные!

– Потому и вредные, – ответил я сварливо. – Нет, ребята, я – человек старых замашек.

Кондрашов сказал жалостливо:

– Да? А мы считали вас самым продвинутым. На вас равнялись. А вы отступаете назад к этим, как их, простым людям, да?

Они смотрели с таким сожалением, словно я только что признался в слабоумии, я сказал, защищаясь:

– Ребята, я вас тоже люблю. Но нельзя мне быть… в настроении. Маяковский сказал: «Тот, кто постоянно ясен, тот, по-моему, просто глуп». Хорошо, что вы постоянную ясность и хорошее настроение получаете с помощью вот этих снадобий, но мне – нельзя.

Кондрашов покачал головой.

– Шеф, я же вижу, вы не просто скучаете! Скоро начнете блевать от этой работы! А так будете довольны, как три пескарькиных слона в ливрее.

Я развел руками.

– Что поделать… раз на раз не приходится. Сегодня работа на редкость скучная. Надо поскорее закончить да взяться за что-то поярче.

Он принял пузырек обратно, тот изменил форму и стал миниатюрной фляжкой с завинчивающейся крышкой. Спросил уже без надежды:

– А может быть, хоть одну? На сегодня?

– Не могу, – признался я. – Слабый я, братцы. Хлебну разок, захочу еще… Это как с алкоголем. Считайте, что мне в задницу вшита ампула. Ну, закодирован я… Эх, уже и слова такие позабыли! Словом, мне лучше поскучать.

Он изумился.

– Не понимаю, зачем себя мучить? Я всегда – одну под язык, и – жизнь хороша.

Я снова поколебался, вздохнул еще тяжелее.

– За что тебя все и любим. Любую работу делаешь – и никакого нытья. А я все-таки хочу заниматься чем-то интересным. Но с твоими таблетками так и не выберусь из сырой тины, если перестанет быть для меня скучной… Не врубаешься? Если скучная работа будет казаться интересной, то я ее и буду делать, верно? Нет уж, пусть будет и скука, и даже, как ты говоришь, блевать захочется…

– Это не я сказал, – возразил Кондрашов с достоинством. – Это создатель этой формулы, академик Кисельцев. Я и слов таких гадких не знаю.

– Ладно, проехали. От хреновой работы я должен получать отвращение, от хорошей – кайф. Иначе как буду выбирать интересные занятия? Не врубился?.. Ну, если профессор будет получать одинаковое удовольствие от изобретения вакцины от рака и от рытья канав, то на кой ему наука вообще?

Кондрашов остался в задумчивости с пузырьком в руке, тот потемнел, стал похожим на засохшие экскременты. Пескарькин хохотнул и сказал ему, судя по выражению лица, что-то ехидное по узкому лучу связи. Кондрашов нахмурился, вид таков, что сейчас запустит пузырем в окно, однако заботливо спрятал в карман. Хорошо бы, мелькнула у меня мысль, чтобы скормил эти таблетки своим домашним, а то часто приходит на работу, изнуренный семейными ссорами.

С другой стороны, мне самому выгоднее иметь исполнительных работников, что не ропщут, а тянут воз даже с удовольствием.

Сотрудники, входя ко мне в кабинет, всякий раз цепляются взглядами за красочный плакат на полстены. Огромная башня, объемом так это тысячи на две комнат, красиво и гордо возвышается на полуразвалившейся горе прямо над глубоким ущельем. На другой стороне ущелья точно в таком же месте и на такой высоте мрачно смотрит на мир внизу узкими окнами-бойницами средневековая крепость.

Первая башня – это и есть Центр Высокой Технологии, созданный еще под эгидой Пентагона, опекаемый NASA, пользующийся поддержкой финансовых кругов Уолл-стрита. У нас нет и никогда не будет ни таких высоких покровителей, ни таких денежных мешков за спиной. Не потому, что мы враждебны Пентагону или являемся центром мирового терроризма, просто в свое время было решено не распылять средства, а объединить усилия в одном месте. Одно дело, когда мир разделен на страны и все втихую ведут бешеную гонку, другое – когда мир един или почти един.

Глядя на плакат, я заподозрил в Конрое Мунро, генеральном директоре Центра, зарождение чувства юмора, мог бы выбрать и другое место, а так слишком наглядно и символично это то ли единение старого и нового, то ли противопоставление отжившей дикости и сверкающего нового мира. Вспомнив Колю с его восторгами по поводу Средневековья, я мрачно подумал, что до какой дури доходят некоторые, только бы сказать громче, что ничто не нравится в здешней жизни. Мне тоже не все нравится, но хотел бы я посмотреть, как Коля переберется в эту башню, где нет даже канализации и дерьмо надо выливать из окон!

Кондрашов задержался, рассматривая плакат, перевел взгляд на меня.

– Шеф, это напоминание?

– Верно мыслите, юноша.

– А что это символизирует?

– Что это всего лишь соперник, – ответил я. – Что его победа еще не предопределена.

Он снова посмотрел на плакат и на этот раз смотрел долго, пристально, словно выбирал место, куда шарахнуть крылатой ракетой. Наконец сказал гробовым голосом:

– А кто сказал или даже подумал, что наша лаборатория сдалась без боя?