Трансчеловек - Никитин Юрий Александрович

Еще один из академиков, Сони Листон, заметил с несвойственной ему нерешительностью:

– А не потому ли уходят, что все сильнее начинает мучить вопрос: а что там, на той стороне?..

Зельд не понял, удивился:

– На какой?

– По ту сторону жизни, – объяснил Листон терпеливо. – Что после смерти? Когда человек не просто понимает, но и чувствует, что в принципе бессмертие достигнуто, а это значит, что все задачи, проблемы и вопросы могут быть решены… кроме одного-единственного: как это – быть мертвым? Что чувствуешь?

Зельд фыркнул:

– Да ничего, это ж понятно!

– Понятно-то понятно, – ответил Листон уклончиво, – но это умом понятно. Только умом. А мы же не зря оставляем человеку все-все эмоции? Вот эти эмоции и твердят…

Он умолк, засмущавшись. Зельд послал в мой мозг короткий импульс, в котором я прочел: уже ради этого стоило приехать на конференцию, чтобы вовремя заметить предлетальный период у Листона и постараться успеть что-то сделать. Он гений, а потеря каждого гения – невосполнима. Это простого народца пусть вымрет еще пару сот миллионов, ничуть не жаль, пусть мрут, а потеря каждого умного человека наносит явный ущерб и даже боль, словно тебе самому отрезают палец.

Ищем, что предпринять против самоубийц. Что-то тянет человека покончить с собой, какое-то любопытство: а что там, за гранью? В ряде ведущих научно-исследовательских центров начали срочно искать ген самоубийства. Дискуссия в обществе: а не разрешить ли самоубийства, это же волеизъявление человека, к тому же природа так подает сигнал избавления от балласта.

Но, с другой стороны, природа действует по старинке, а у нас, людей, другие критерии, чем у животных, несмотря на общую биологическую основу. Те природные механизмы, которые природа встроила во все живые существа, пусть срабатывают, когда дело касается амеб, насекомых, рыб или ящериц, но что делать с человеком, нам уже виднее, чем медлительной и подслеповатой природе.

Нужно найти компромисс: оставить ген самоубийства, чтобы уходили самые слабые, но сильные, волевые и наиболее квалифицированные должны оставаться в строю живых. Тяжелая потеря, когда из жизни уходит крупный ученый в 70 лет, но вообще невосполнимая, если он же умирает в 200 лет со всем массивом накопленных знаний, умений, опытом. Значит, его стремление к смерти должно быть сильно ослаблено, чтобы жажда творчества и научных открытий пересиливала темный зов.

Зельд выглядел постаревшим, я ответил на его приветствие и провел в кабинет. Он рухнул в кресло и сказал хриплым голосом:

– Знаете, Владимир, не зря вы отказывались от психотропок, не зря… Вы что-то чувствовали?

Я помотал головой.

– Нет. А что случилось?

– Большинство случаев самоубийств связано с психотропками. Нет, психотропки как раз вызывают хорошее состояние духа. Подъем настроения, убирают скуку.

Я спросил с напряжением:

– Так что же?

Он пожал плечами.

– Возможно, к ним слишком привыкли. Нет, аддикции нет, не обнаружено ни одного случая привыкания!.. Однако же в психике как будто что-то меняется… Или нет, ничего не меняется, а должно меняться. Этого наши специалисты пока не выяснили…

– А откуда тревога?

– Статистики, – ответил он. – Они как-то заметили совпадение кривой потребления психотропок и самоубийств. Быстро просмотрели отдельные случаи: в самом деле среди покончивших с собой большинство активно пользовались психотропками. Сообщили нам…

Я развел руками.

– У меня другой случай. Вряд ли что-то подскажу.

Он взглянул на меня, отвел взгляд.

– Прости. Я помню, что перевернуло тебе жизнь. Давняя трагедия, но ты все еще помнишь, что достойно… ну ты меня понимаешь.

– Не давняя, – поправил я. – Для меня это случилось вчера. И рана все еще болит.

Он коротко посмотрел на меня и снова опустил взгляд.

– Прости. Но тебя это спасло.

Я невесело усмехнулся.

– И не только в этот раз. Каролина всякий раз спасает меня.

Наконец-то производство стволовых клеток стало массовым, что привело к снижению цены втрое. Половина населения уже воспользовалась полным омоложением, об этом писали и говорили все, начиная с ньюсов и заканчивая пьяными бомжами в парках. В тени как-то осталось, что стволовые в первую очередь делают нечто гораздо более важное: оздоравливают и лечат даже самые тяжкие хронические заболевания.

Вот тут-то и выплеснулось подспудное и подавляемое: все погнались за молодостью, даже те старики, что с гордостью и достоинством говорили о неприятии бессмертия по этическим и прочим моральным соображениям, вдруг ринулись в центры омоложения, как только пересчитали в кошельке и убедились, что на резко подешевевшую инъекцию теперь хватит.

Для нас два года прошли на самом что ни есть голодном пайке. Пришлось вложить все личные средства, влезли в долги по уши. Единственная корпорация, что продолжает нас поддерживать, это все та же «Гэлэкси». Ее президент Холдеманн, все же очень умный и заглядывающий далеко, зря я на него пер, при личной встрече обронил мне тихонько, что, откровенно говоря, его лично не интересуют близкие цели. Конечно, он вкладывает деньги в эти близкие, но это простое зарабатывание, сам же он обожает азартную игру по ориентированию в тумане прогнозов, когда все аналитики дают противоречивые предсказания.

На третий год производство стволовых клеток удешевилось еще на треть, а на четвертый – цены рухнули до уровня, что стали по карману рядовому потребителю. Мы уже платили штрафные санкции, пора заявлять о банкротстве, однако первый МЭМС наконец-то собран. Нам предстояло два-три года скрупулезно проверять в лабораторных условиях на мышах, затем на малых группах безнадежно больных, согласившихся участвовать в экспериментах, а потом на больших группах, всякий раз обеспечивая такие же точно группы больных для контроля, которым МЭМСы введены не будут.

Такой традиционный путь ввода технической новинки в обращение означает полный и окончательный крах всей нашей компании. Мы просто не выдержим еще пять-шесть лет скрупулезных испытаний. Надо поскорее объявлять о достигнутых результатах, даже приврать, если надо, но спасать финансирование наших работ.

Я собрал в большом конференц-зале всех сотрудников, включая даже простых техников, набежали пронюхавшие сенсацию репортеры.

– Самая великая мечта нанотехнологов, – объяснял я им на пальцах, – создать саморазмножающиеся наноботы. Те самые, которые делали бы такие же, чтобы потом можно было задавать им различные задания, в первую очередь – чистка организма от болезней, лечение, поддержание наивысшего уровня. Зато удалось создать первого нанобота, что будет успешно удалять раковые клетки, ремонтировать поврежденную ткань. В кровяном потоке он может захватывать больные или ослабленные эритроциты, то есть кровяные тельца, восстанавливать…