Похититель вечности - Бойн Джон

Стина искренне выступала против войны. Она называла Черчилля^[90] деспотом, а Рузвельта — невежей. Она заявила, что даже сейчас, пока она говорит, в Белом доме создается кабинет военного времени, чтобы втянуть страну в бесполезную борьбу с ничтожной Германией, которая просто хочет взять реванш за Версальский договор двадцатилетней давности. Она говорила страстно и убежденно, но слова ее скорее отражали ее антивоенные взгляды, нежели истинное понимание того, чем эта война отличается от других. Тем не менее, она произвела на меня впечатление, и после митинга я заговорил с ней, поздравив с успехом.

— Ваш акцент? — спросила она меня. — Не могу понять. Откуда вы?

— Я родился во Франции, — объяснил я. — Но бо́льшую часть жизни провел в странствиях. Боюсь, теперь мой выговор уже превратился в смесь различных диалектов.

— Но вы считаете себя французом?

Я задумался; никогда прежде не размышлял я об этом всерьез, а теперь, после стольких лет, моя национальность превратилась в малозначительный факт биографии.

— Полагаю, да, — ответил я. — Я там родился и провел почти все детство и юность. Но после я бывал там лишь несколько раз.

— Значит, вы не любите Францию? — удивилась она.

Всю свою жизнь я не раз сталкивался с романтическим отношением к французам и их родине, и мое нежелание жить в этой стране смущало многих. Как правило — тех, кто сам никогда там не жил.

— Скажем так: всякий раз, когда я туда возвращался, это не приводило ни к чему хорошему, — ответил я, желая сменить тему. — А вы? Вы всегда жили на Гавайях?

Она кивнула.

— Всегда, — сказала она. — Мои родители умерли, а мои братья и я… мы и помыслить не можем уехать отсюда. Это наш дом.

Я вздохнул:

— А у меня никогда не было дома. Сомневаюсь, что узнал бы его, даже если бы нашел.

— Вы еще молоды, — рассмеялась она — весьма ироническое заявление применительно ко мне. — У вас еще есть время.

Братья Стины были истинными джентльменами, и когда я познакомился с ними поближе, мне стала нравиться их компания; мы провели немало счастливых вечеров в их доме, играя в карты и слушая музыку — ее старший брат Макал виртуозно играл на гитаре, — или просто сидя на веранде до самой ночи, попивая фруктовые соки или местное вино. Хотя поначалу их смущала разница в возрасте между нами — или, по крайней мере, то, что они считали разницей в возрасте, — мы довольно быстро стали друзьями; они были умными молодыми людьми и понимали, что у меня нет дурных намерений или нечистых помыслов в отношении их сестры. Напротив, роман наш расцвел естественным образом, и когда мы решили пожениться, они были рады за нас и боролись за право вести ее к алтарю.

Наша брачная ночь стала нашей первой ночью, поскольку Стина никогда бы не согласилась ни на что другое, а я из уважения к ней и ее братьям после первого же отказа больше никогда не поднимал этот вопрос. Мы провели медовый месяц на островах, ибо там мы были счастливы: взяли каяк и отправились по райским уголкам, разбросанным в океане. Это было замечательное время, настоящий Эдем на земле.

А затем война докатилась и до Америки, особенно — до Гавайских островов, после нападения на Перл–Харбор; несмотря на семейное неприятие войны, все трое братьев Стины пошли рядовыми добровольцами в армию Соединенных Штатов. Стина была в отчаянии и злилась на них, считая, что они предали свои убеждения. Напротив, объясняли они, они считают войну ошибкой, американцы не должны были ввязываться в нее, но раз они уже ввязались, и Япония уже нарушила их границы, к тому же — так близко от их дома, единственно правильное решение — идти в армию. Взять в руки оружие, вопреки своим убеждениям. Ничто не могло их переубедить. Стина умоляла меня вмешаться, но я даже не пытался, зная, что они — люди принципиальные, и если уж им пришло в голову что–то сделать — а особенно то, что вызвало такой внутренний конфликт, — ничто не заставит их отступить. Поэтому они уехали и погибли, один за другим, в самом конце войны.

Стина не лишилась рассудка. Галлюцинации, волновавшие и расстраивавшие ее, не были признаком распадающегося интеллекта или болезни мозга. Скорее это были образы ее горя: она понимала, что даже когда видит братьев перед собой, они не реальны — это просто болезненные напоминания о счастливых временах, и она должна отыскать способ с ними примириться. Итак, все было решено. Мы покинули Гавайи и обосновались в Калифорнии, где я вернулся к работе, а она занялась домом; мы поговаривали о детях, но это ни к чему не привело; мы вели жизнь совершенно отличную от той, к которой она привыкла, и мы понимали, что былого уже не вернуть.