Дэмономания - Краули Джон

— Тогда ты принят, — сказала Роузи.

Пирс с глубокой неприязнью посмотрел на стопки бледно-голубых писем, хрупких, как пепел. Он взял одно из них: второй лист, ни даты, ни места.

— Можешь взять с собой и это.

Роузи вручила ему старый выцветший путеводитель в кожаной обложке, каких нынче не бывает: пожелтевшие страницы почти без картинок, мелкий шрифт размечен звездочками, стрелками, пульками и прочими значками.

— Ух ты, — сказал Пирс.

— Там полно Крафтовой писанины, — сказала Роузи.

Так и есть, четкие иссиня-черные примечания мелким почерком; чтобы разобрать их, Пирсу потребуется больше света, гораздо больше.

— А еще вот это. — Роузи сделала небрежно-щедрый жест. Маленькая книжка, тоже старое издание, отпечатано на частные средства. — Его жизнеописание.

Им самим написанное, но кому предназначенное? Книжка называлась «Усни, печаль». На глаза навернулись слезы, но с Пирсом такое случалось теперь постоянно, по любому поводу и без повода, ежедневно. Он стал проглядывать воспроизведенные в книге фотографии. Трое молодых людей в открытом грузовике или джипе на горной дороге. Подпись: «Во время похода в Исполиновы горы, 1937».

— Есть еще что-нибудь? — спросил Пирс, не выпуская книгу из рук.

— Еще? — Роузи огляделась. — А, конечно. Вот, посмотри. Она повела его в гостиную, к полированному комоду, Пирс еще раньше отмечал про себя красоту его отделки, как бишь называется такой жанр, когда из кусочков разных материалов делали картины. Скрипка с повязанной лентой, павлин, перо, книги, песочные часы. Роузи отперла маленькую шкатулку, установленную наверху.

— Отдать я тебе его не отдам, — сказала она, — потому что, думаю, его место здесь.

— Ладно, — сказал Пирс. — Хорошо.

— Я тебе о нем говорила, — напомнила Роузи. — Ты уже все про него знаешь.

Она сунула руку в шкатулку, пошарила там — и достала лишь бархатный мешочек, черный и пустой, мягкий, как мертвый котенок.

— Нету, — сказала она.

— Нету?

— Он же был здесь.

Всё, нету, подумал Пирс, ну, еще бы.

Всё, нету, удивленно думала Роузи.

Всё, нету, привиделось Сэм, которая спала в своей комнате наверху; ей приснилось, что это она сказала «нету», глядя, как шар целеустремленно катится по полу через спальню, потом в коридор и вниз по лестнице.

«Нету, — сказал доктор Джон Ди. — Ушло. За холмы, куда-то вдаль».^{565}

Нету, ушло, — написал когда-то Крафт на последней желтой странице, которую ему суждено было закончить (теперь она лежит под лампой на письменном столе Бони Расмуссена), — опять ушло, чтобы скрыться, а где — никто не узнает, пока однажды где-нибудь

И больше ничего.

Пирс Моффет не исцелился, нет: он лежал без сна, с открытыми глазами и тревожно бьющимся сердцем, и думал о бездне тьмы, лежащей по ту сторону полуночи. Думал он и об Иисусе. Стояла ночь зимнего солнцестояния; ровный снегопад можно было скорее ощутить, чем услышать или увидеть; возможно, он чуть осветлял мрак, а может, бесшумные приземления снежинок складывались в единый звук.

Забавное противоречие в календаре (старом, циклическом, а не линейном, который в ежедневниках и в газетах, хотя и там можно найти разрозненные части прежнего): нынче конец осени и первый день зимы, которая в этом северном поясе тянется уже недели и месяцы, глубокая, хрустящая; но сегодня — и день рождения Солнца, когда приходит конец его долгому угасанию, и смерть побеждена, и оно, слабое, как дитя, начинает вновь расти и расцветать; то и празднуем в холоде и тьме.

Может, поэтому Иисус — это солнечный миф, или с легкостью может им стать, или притягивает его черты. Он рожден к ликованию всего космоса, но пришел на свет маленьким, слабым и незаметным, в беднейшей части города.

Роз говорила, что «они» не празднуют Рождество, как все, и не придают большого значения его ежегодному повторению, а почему? Потому что люди ведут себя так, словно Иисус рождается каждый год, но ведь это неправда: Христос родился единожды, давным-давно.^{566} Раз и навсегда.