Трансмиграция Тимоти Арчера - Дик Филип К.

Теперь же меня официально попросили присоединиться к ним в качестве многообещающего свидетеля дальнейших «явлений», и произойди они, то я, наравне с Тимом и Кирстен, могла бы поручиться за увиденное и добавить свое имя в будущую книгу Тима — книгу которая, по словам его редактора, несомненно будет продаваться много лучше, нежели все его предыдущие книги, посвященные менее сенсационному материалу. Но я не могла оставаться равнодушной. Джефф был моим мужем. Я любила его. Я хотела поверить. Хуже того, я распознала психологический движитель, побуждавший Кирстен и Тима верить, и я вовсе не хотела низвергать их веру — или легковерие, — потому что понимала, что с ними сделает цинизм: он оставит их ни с чем, оставит их — снова — с ошеломляющим чувством вины, с чувством вины, с которым невозможно совладать. Я оказалась в положении, в котором мне приходилось идти на уступки, хотя бы pro forma. Мне приходилось изображать веру, изображать интерес, изображать волнение. Нейтральности было бы недостаточно — требовалось воодушевление. Они сломались в Англии, до того, как меня вовлекли в это. Решение уже было принято. Если бы я сказала «Это чушь», они все равно продолжали бы, но уже ожесточенно. На х*** цинизм, сказала я себе, когда сидела в тот день с Кирстен в баре «Отеля святого Франциска». Получить с него уж нечего, но есть что потерять — да и в любом случае роли он не играет: книга Тима будет написана и издана — со мной или без меня.

Плохая аргументация. Лишь из-за того, что нечто несет на себе печать неизбежности, не должно с готовностью с этим соглашаться. Но моя аргументация была именно такой. Я знала: если я скажу Кирстен и Тиму, что обо всем этом думаю, то мне уже не доведется вновь увидеться с кем-то из них. Они отбросят меня, отрежут, просто избавятся, и у меня будет только работа в магазине пластинок, моя дружба с епископом Арчером станет делом прошлого. Она значила для меня слишком много, и я не могла позволить ей исчезнуть.

Такова была моя ошибочная мотивация, мое желание. Я хотела продолжать с ними встречаться. И поэтому я согласилась вступить в сговор — я знала, что нахожусь в сговоре. Я решила это в тот же день в гостинице. Я держала свой рот на замке, а свое мнение при себе, и согласилась регистрировать ожидаемые явления — так я приняла участие в том, что считала глупым. Епископ Арчер ломал свою карьеру, а я действительно ни разу не пыталась отговорить его. В конце концов, я ведь пыталась отговорить его от отношений с Кирстен, но тщетно. В этот раз он не просто переспорил бы меня — он бы меня бросил. Для меня такая цена оказалась бы слишком высокой.

Я не была одержима их навязчивой идеей. Но я поступала так, как поступали они, и говорила так, как говорили они. Епископ Арчер упомянул меня в своей книжке: выразил благодарность за «неоценимую помощь» в «регистрации и протоколировании каждодневных проявлений Джеффа» — каковых не было. Полагаю, именно так мир и движется: слабостью. Это восходит еще к стихотворению Йитса, где он говорит о том, что «Добро утратило убежденья», или как там у него. Вы уже знаете это стихотворение, мне не надо его цитировать.

«Если стреляешь в короля, то должен его убить». Когда замышляешь сказать всемирно известному человеку, что он дурак, то нужно принять тот факт, что потеряешь то, что не можешь заставить себя потерять. Так что я держала свой бл***ий рот на замке, выпила свой коктейль, расплатилась за себя и Кирстен, приняла подарки, что она привезла мне из Лондона, и пообещала проследить за явлениями, которые не заставят себя долго ждать, и отметить, если появится что новое.

И я сделала бы это снова, доведись мне такое, потому что я любила их обоих — и Кирстен, и Тима. Я любила их много больше, чем пеклась о собственной честности. Дружба приняла угрожающие размеры, а важность честности — а следовательно, и сама честность — уменьшилась, а потом и вовсе исчезла. Я помахала ручкой своей прямоте и сохранила дружбу. Рассудить, поступила ли я правильно, предстоит кому-то другому, ибо я и по сей день не беспристрастна. Я до сих пор вижу лишь двух друзей, только что вернувшихся после многомесячного пребывания заграницей, друзей, по которым я очень скучала, особенно после смерти Джеффа… друзей, без которых я просто не выдержала бы. И сверх того, в глубине души на меня действовало и то — в чем я тогда себе не признавалась, — что я очень гордилась знакомством с человеком, который вместе с Кингом шел маршем от Сельмы, со знаменитым человеком, которого интервьюировал Дэвид Фрост, чьи взгляды способствовали формированию современного интеллектуального мира. Вот она где, суть-то. Я определяла себя самой себе — своей личности — как невестку и друга епископа Арчера.