Скрипка - Райс Энн

На меня напало оцепенение. Я сидела в огромном мраморном дворце, непостижимом в своей красоте, и держала скрипку. Я ждала. Я слушала, как начинает заполняться огромный театр. Тихий рокот на лестнице. Поднимающийся вверх гул голосов.

Мое пустое жаждущее сердце забилось быстрее – играть.

А что ты будешь здесь делать? Что ты можешь сделать, подумала я. И тут снова напомнила о себе та мысль, тот образ, который я, наверное, сохранила в памяти, как сохраняют молитву, – нужно дать ему отпор, и, как бы он ни старался, ему не лишить меня сил, но почему во мне засела эта ужасная мучительная любовь к нему, эта ужасная скорбь, эта боль, такая же глубокая и сильная, как та, что я чувствовала ко Льву или Карлу, или любому из своих ушедших?

Я откинула голову назад, сидя в бархатном кресле, уперлась затылком в спинку, продолжая держать скрипку в мешке, жестом отвергла воду, кофе и закуски.

– Зал полон, – сказала Лукреция. – Мы получили большие пожертвования.

– И получите еще больше, – сказала я. – Такому великолепному дворцу нельзя позволить разрушиться. Только не этому зданию.

А Гленн и Роз продолжали беседовать приглушенными голосами о смешении тропических цветов и палитры барокко, о грациозных европейских нимфах, одетых с непростительной вольностью в камень всевозможных цветов, об узорах паркетных полов.

– Мне нравятся… бархатные одежды, что вы носите, – сказала добрая Лукреция, – очень красивый бархат на вас, это пончо и юбка, мисс Беккер.

Я кивнула, прошептав благодарность.

Пришла пора пройти огромный темный задник сцены. Пришла пора услышать топот наших ног по доскам и, задрав голову, увидеть там, наверху, среди веревок и блоков, среди занавесей и трапов глядящих вниз людей, и детей, да, там наверху сидели даже дети, словно их провели потихоньку в театр и усадили на места слева или справа от громоздких кулис, забитых театральной механикой. Разрисованные колонны. Все, что можно было увидеть в настоящем камне, здесь было нарисовано.

Море становится зеленым, когда закручиваются барашки волн, и мраморная балюстрада выглядит как зеленое море, а здесь нарисована зеленая балюстрада.

Я заглянула в зал сквозь щелку в занавеси.

Партер был заполнен, в каждом красном бархатном кресле сидел нетерпеливый зритель. В воздухе порхали программки… простые заметки о том, что никто не знает, что именно я буду играть, как и того, когда я закончу, и все такое прочее… При свете люстр сверкали бриллианты, а за партером поднимались три яруса огромных балконов, в каждом из них зрители с трудом протискивались на свои места.

Я увидела и строгие черные наряды, и веселые платьица, а высоко на галерке рабочую одежду.

В ложах справа и слева от сцены сидели официальные лица, которым я уже была представлена; я никогда не запоминала ни одного имени, мне никогда этого не было нужно, никто и не ожидал, что я их запомню, от меня требовалось одно: исполнять музыку. Исполнять ее в течение часа.

Дай им это, а потом они выкатят на лестничную площадку и примутся обсуждать «самородка», как меня давно называют, или Американскую Примитивистку, или унылую женщину, слишком похожую в своей бархатной размахайке на рано повзрослевшего ребенка, которая со скрежетом терзает струны так, словно ведет борьбу с исполняемой музыкой.

Но сначала даже ни намека на тему. Ни намека на проблемы. Только одна-единственная мысль, засевшая в голове, порожденная какой-то другой музыкой.

И признание в глубине души, что во мне рассыпаны бусины четок моей жизни, осколки смерти, вины и злобы; и каждый вечер я лежу на разбитом стекле и просыпаюсь с порезанными руками, а те месяцы, что я исполняю музыку, стали отдыхом, похожим на сон, и ни один человек не вправе ожидать, что этот сон продлится вечно.

Судьба, удел, рок, планида.

Стоя за занавесом огромной сцены, я вглядывалась в лица первого ряда.

– А вот эти туфельки на вас, бархатные, с заостренными носами, разве они не жмут? – спросила Лукреция.

– Самое время интересоваться, – буркнул Мартин.

– Нет, я в них простою всего лишь час, – сказала я.

Наши голоса потонули в реве зала.

– Хватит и сорока пяти минут, – сказал Мартин, – они будут в восторге. Весь доход поступит в фонд этого театра.

– Ну и ну, Триана, – заметил добродушный Гленн, – сколько у тебя советчиков.

– И не говори, братишка. – Я тихо рассмеялась.

Мартин не услышал. Все было в порядке. Катринку всегда трясло перед началом. Роз успела устроиться в кулисах – по-ковбойски оседлав стул задом наперед, удобно расставив ноги в черных брюках и сложив руки на спинке стула, она приготовилась слушать. Семейство отошло в тень.